Гендерное измерение национализма: методологические проблемы исследования

О.В. Рябов

«Национализм с самого своего возникновения конституировался как гендерный дискурс и не может быть понят вне этого» [32, p . 261 ] , – утверждает Э. Макклинток, и многие исследователи готовы согласиться с этой мыслью. Сейчас библиография проблемы «национализм и гендер» насчитывает тысячи наименований, и ею занимаются сотни исследователей. Заметим, что отношения гендерных исследований и исследований национализма складывались непросто. Э. Смит, отмечая большой исследовательский потенциал проблемы, высказывает вместе с тем мысль, что авторы лишь немногих работ в данном исследовательском поле интересуются происхождением наций и ролью гендерных отношений в этих процессах; факторами распространения наций и национализма по всему миру; причинами того, почему национа­лизм пробуждает столь сильные страсти у столь многих людей (в том числе и женщин) [6, с . 381–382] . В свою очередь, Н. Ювал-Дэвис в работе 1992 г . посетовала, что большая часть ведущих теорий национализма, включая созданные женщинами, игнорирует гендерные отношения как иррелевантные. Более того – даже в феминистских текстах в течение длительного времени не придавалось значения этим вопросам, что объясняется исследовательницей тем, что они берут начало в западном социально-гуманитарном знании [45, p . 120–121]. По мнению У. Озкиримли, который пытается определить место гендерных исследований в массиве теорий национализма, все «классические» теории принадлежали к гегемонному дискурсу; ни одна из них не принимала во внимание опыт маргинальных групп, например женщин или населения колоний [35, p. 191–193].

 

В данной статье я ставлю цель выявить причины, формы и социальные функции взаимовлияния гендерного дискурса и дискурса национализма.

 

Прежде всего, подчеркнем, что интерес к проблеме национализма для гендерных исследований был и остается вполне органичным.

 

Во-первых, такой анализ национальных сообществ позволил эксплицировать включенность гендерных отношений в систему неравенств и противоречий социальной жизни, пролить дополнительный свет на вопросы о механизмах продуцирования асимметрий, о логике власти, выявить то общее, что создает и каждый день воспроизводит систему неравенств/дифференциаций и – одновременно – идентичностей/солидарностей.

 

Во-вторых, многие вопросы, являющиеся предметом анализа в гендерных исследованиях, не могут быть поняты адекватно без учета национального фактора. Этническое и национальное (так же, как классовое или расовое) могут быть отнюдь не менее значимыми в жизни каждого человека (в том числе женщины), нежели гендерное.

 

Среди основных положений, которые стали результатом гендерного анализа нации, в первую очередь следует остановиться на вопросе о самой природе переплетения гендерного и национального дискурсов. Уточним ключевые понятия исследования. Национализм является одной из наиболее изучаемых в наши дни проблем; тем не менее едва ли не единственное, в чем сходятся современные исследова­тели, – это невозможность выработать в настоящее время общую теорию национализма. Поэтому, по оценке К. Калхуна, «общее у разных типов национализма только одно – дискурс национализма» [16, p . 22]. Дру­гими словами, то, что объединяет различные национализмы, есть риторика национальности [35, p . 10–11]. Национализм – это классифицирующий дискурс, в котором нация понимается в качестве базового оператора всеохватывающей системы социальной классификации [1, с . 297] . Подобно тому как, скажем, расизм утвер­ждает приоритетность деления человечества на расы, а марксизм – на классы, национализм призывает рассматривать деление человечества на нации в качестве основного [36, p . 74] . Этот призыв, следует признать, находит отклик: хорошо известны слова Б. Андерсона о том, что человек не станет жертвовать жизнью во имя лейбористской партии или медицин­ского сообщества, к которым он принадлежит наряду с нацией, но за нацию он готов умирать [11, p .   132]. Чтобы выразить особую значимость национализма, академический дискурс избирает различные метафоры. Доктриной о сущности бытия называет его Б. Капферер [см.: 21, p . 107] . Другая известная характеристика национализма – «светская религия» – появляется в работах Э. Дюркгейма о Французской революции [см.: 30, p . 7, 15] ; в дальнейшем выражение «политическая религия» получило широкое распространение [35, p . 33–34].

 

В качестве рабочего определения гендера буду пользоваться дефиницией Р. Коннелла: «Гендер – это организованная вокруг репродуктивной сферы структура социальных отношений, а также обусловливаемый ею набор практик, которые помещают репродуктивные различия между телами в социальные процессы» [18, p. 10]. В парадигме гендерных исследований решающая роль в различиях между мужчинами и женщинами отводится не биологическим (особенности тела) или институциональным (социальные структуры) факторам, но дискурсивным [25, p. 20]. Понятие дискурса определяют как относительно ограниченный набор утверждений, которые устанавливают пределы того, что имеет значение, а что значения не имеет [2, с.   31]. Дискурс, следовательно, это не только разрешение думать и рассуждать одним способом, но также и запрет делать это любыми другими способами [17, p . 238; 23, p . 329]. В таком контексте гендер следует интерпретировать в качестве дискурсивного средства, при помощи которого те или иные различия между мужчинами и женщинами начинают выглядеть как естественные и единственно возможные [39, p. 14]. Сущность дискурсивного анализа гендера, таким образом, может быть обозначена как проблематизация эссенциалистского понимания пола. Те положения, которые позволило внести в теорию пола появление гендерных исследований и самого термина «гендер», на мой взгляд, можно определить как референтность пола, контекстуальность пола, гетерогенность пола, потестарность пола (его роль в отношениях власти/подчинения) [3].

 

Гендер как система отношений между полами и внутри полов – это важнейшая часть социального порядка. Вместе с тем гендерный дискурс принимает участие в создании картины мира в целом и организации социальных отношений между другими социальными группами (нациями, классами, культурами), а также между человечеством и природой. Переплетаясь с другими видами дискурса, он испытывает их влияние и, в свою очередь, определяет их [17, p . 228] . Остановимся на проблеме причин подобного взаимовлияния гендерного дискурса и дискурса национализма.

 

Прежде всего, отметим способность гендерного дискурса выполнять функции маркера, механизма включения/исключения, конструирующего символические границы между сообществами. Поскольку конечность представляет собой одну из фундаментальных характеристик нации [11, p . 19] , постольку граница, отделяющая Своих от Чужих, – это ключевой элемент данного сообщества. Н. Ювал-Дэвис одной из первых обратилась к анализу роли гендерного дискурса в построении социальных границ. Исследуя национальные сообщества, она предложила интерпретировать гендерные символы в качестве «пограничников», которые, наряду с другими маркерами, идентифицируют индивидов в качестве членов или же не-членов определенного сообщества [44, p . 23]. Она опиралась на книгу Дж. Армстронга [12] , который впервые применил для анализа национальных сообществ идеи Ф. Барта. Положения норвежского антрополога о роли границ в обеспечении культурной специфики и коллективной идентичности представляют для нашего исследования особый интерес. Ф. Барт показал, что сами содержательные компоненты культуры в значительной степени определяются необходимостью границы между сообществами. Первична сама граница, а не удерживаемое ею культурное содержание. Социальные границы создаются при помощи этнических маркеров, или диакритиков, – элементов культуры, отбираемых (иногда достаточно произвольно) самими членами группы для подчеркивания своих отличий от окружающих (например, одежда, язык, стиль жизни) [13, p. 14].

 

Реляционная парадигма идентичности, на которую рассмотренные идеи Ф. Барта оказали заметное влияние, постулирует понимание коллективной идентичности как, в первую очередь, отношения между Своими и Чужими [27]. Без образа Чужих было бы невозможно объяснить, зачем ту или иную группу людей необходимо выделять в отдельную нацию (почему, скажем, шотландцы – это не англичане, а украинцы – это не русские). Это заставляет исследователей обращать самое пристальное внимание на роль негативной идентичности в национализме, на значимость репрезентаций Чужих. Включение и исключение, иными словами, представляют собой две стороны процесса создания и функционирования нации , и гендерный дискурс активно используется в проведении символических границ.

 

Далее, подчеркнем, что гендерные идентификаторы не только помогают определить Своих и Чужих, но и вырабатывают систему оценок и предпочтений. Гендерный порядок Своих, как правило, репрезентируется в качестве нормы, в то время как гендерный порядок Чужих – в качестве девиации (Свои мужчины – самые мужественные, Свои женщины – самые женственные и т. д.). То есть при помощи гендерного дискурса утверждаются и подтверждаются отношения неравенства и контроля; он, следовательно, может быть рассмотрен – воспользуемся терминологией П. Бурдье – в качестве формы «символического насилия» [15, p. 103 ].

 

В гендерном дискурсе ф ункцию маркеров могут выполнять символы, образы, метафоры; о собый интерес для нашего исследования представляет такой механизм производства границ и иерархий, как гендерная метафоризация. Широкое использование гендерных метафор становится возможным благодаря целому ряду характеристик процесса мышления.

 

Прежде всего, это сам способ концептуализации реальности при помощи бинар­ных оппозиций как наиболее привычный и «экономный» способ организа­ции картины мира, берущий начало в противопоставлении Своих и Чужих.

 

Далее, картина мира всегда «очеловечена»; н аделение вещей и отношений гендерными характеристиками, соотнесение их с мужским или женским началом является частным случаем ее антропоморфизации.

 

Абстрактный общественный долг приобретает облик поэтически очеловечен­ной, зовущей на подвиг Родины-матери, государственная служба уподоб­ляется служению ‘отцу'-Отечеству, и эти отвлеченные общественные обя­занности становятся понятны с простой человеческой точки зрения, при­менимы к масштабу одной жизни, сопоставимы с размерами личной памяти, с опытом детства и юности, с ценностями частного, индивидуального существования [4].

 

Метафора, как отметили Р. Лакофф и М. Джонсон, представляет собой механизм, используемый человеком для того, чтобы упростить мир [см.: 22, p.   52–65]. Важной функцией гендерной метафоры в национализме является приближение идеи нации к повседневному опыту индивида.

 

Таковы условия гендерной метафоризации социальных и природных феноменов. Но какие же именно вещи, свойства и отношения соотнесены с мужским, а какие – с женским началом? И каковы последствия подобной метафоризации для гендерного порядка в обществе? Одним из принципиальных положений гендерных исследований стал тезис о том, что в культурно-символической составляющей пола содержатся ценностные ориентации и установки. Природа и культура, эмоциональное и рациональное, духовное и телесное – данные феномены отождествляются с мужским или женским таким образом, что внутри этих пар создается своеобразная иерархия – «гендерная асимметрия», которая позволяет ставить вопрос об андроцентризме культуры. Определяемое как мужское помещается в центр и рассматривается в качестве позитивного и доминирующего; определяемое как женское – в качестве негативного и периферийного. В результате «с имволическая женщина конструируется как отклонение от нормы» [37, p .   16] . Иерархия мужественности и женственности как ценностей оказывает влияние на иерархию социальных субъектов (и отдельных индивидов, и, например, культур), маркировка которых как женственных или как мужественных влечет за собой атрибутирование им соответствующих качеств и – что принципиально – соответствующего места в социальной иерархии. Трактовка фемининного в качестве девиантного, нуждающегося в контроле, определяет основную – хотя и не единственную – форму гендерной метафоризации: маскулинизацию Своих и феминизацию Чужих. Отметим еще одно принципиальное для уточнения методологии положение. Как подчеркивает К. Кон, гендерная метафоризация работает и в «обратную сторону» (in reverse); проявление таких качеств, как, например, способность абстрактно мыслить, умение быть беспристрастным, привычка апеллировать к разуму, а не к чувствам, служит одновременно демонстрацией маскулинности – что означает «быть в привилегированной позиции в дискурсе» [17, p . 229]. Иными словами, атрибутирование какой-либо культуре, скажем, «загадочности», «хаотичности», «иррациональности» представляет собой ее гендерную характеристику, причем вполне определенную. В свою очередь, феминизация, к примеру, Востока в равной мере является ориентализацией женственного и женщины – со всеми вытекающими для ее статуса последствиями.

 

Таким образом, еще одной причиной включения гендерного дискурса в дискурс национализма является потестарность гендера, то есть его роль в отношениях власти/подчинения. Одно из ключевых положений гендерных исследований – это идея несправедливости существующего гендерного порядка (чаще всего он обозначается термином «патриархат»), при котором мужчины находятся в привилегированном положении по сравнению с женщинами. Гендер есть первичное средство означивания отношений власти – так сформулирована эта мысль у Дж. Скотт [5, с . 422].

 

Наконец, гендерный дискурс используется в легитимации национализма. Постулируемая «естественность» эталонов мужественности и женственности переносится на обоснование, например, сущностного и потому неустранимого характера противоречий между враждующими социальными субъектами. Особый эмоциональный заряд использования гендерного дискурса обусловлен тем, что отношения между полами воспринимаются обыденным сознанием как едва ли не наиболее очевидный, понятный и безусловный, а потому легитимный и не подлежащий рефлексии пласт человеческой культуры [14, p . 6].

 

Так, сама идея национального сообщества выражает отношения родства. Аналогия с семьей – это тот элемент дискурсивных практик национализма, который во многом определяет его концепты и символы, его иерархию ценностей. Значимость идеи родства и семейной метафоры для национализма получила освещение в академической литературе . В рамках же гендерных исследований акцентировано внимание на том, что тем самым нация представлена в качестве некой формы взаимодействия мужского и женского начал [32, p . 66] (потому в репрезентации нации активно используются такие атрибуты мифологии семьи, как картины совместного ведения хозяйства, обеспечения защиты и питания, рождения и воспитания потомства и др.). Концепты территории, государства, подданных облекаются в образы «матери», «сыновей», «братьев» и т. д. Троп семьи играет исключительно важную роль в легитимации нации, в постулировании «натуральности», природности национального сообщества [40, p .  54] . Эссенциализация, которая имплицитно содержится в картине отношений между полами, переносится и на отношение к национальному сообществу: обращение к гендерным метафорам как бы снимает все вопросы при рефлексии по поводу национального чувства или межнациональных отношений [11, p. 133].

 

Убедительной иллюстрацией того, как гендерный и национальный дискурсы поддерживают друг друга, обеспечивая взаимную легитимность, служит использование аллегорий нации, репрезентирующих данное сообщество в мужских или в женских образах. Очевидно, представления о стране как союзе двух начал, мужского и женского, берут начало в идее иерогамии – священного брака Правителя и Земли. Метафора брака правителя и его мистического тела известна и на Древнем Востоке, и в античном мире, и в средневековье [28, p .   212 ] ; проекцией идеи иерогамии на религиозные представления стал, как отмечает К. Юнг, миф о священной свадьбе Жениха Христа и Невесты Церкви [ 10, с. 130].

 

В качестве модуса этой идеи можно рассматривать представления о родине и отечестве как двух ипостасях нации. Так, согласно исследованиям дискурсивных практик сербского национализма, первая ассоциируется с пассивным, восприимчивым и уязвимым началом, в то время как второе – с началом активным, с правительством, с военными акциями [34, p . 91]. Оппозиция «Родина – Отечество» становится предметом рефлексии и на страницах сочинений российских авторов, например Г. Федотова: «Отечество» (отцовское начало нации) соотнесено скорее с политической и потому публичной составляющей (история, политическая сфера, идеология, рациональное), «Родина» (материнское начало нации) – скорее с этнической и потому приватной («земля», природа, язык, коллективное бессознательное, иррациональное) [ 7, с. 252 ].

 

Так, здесь очевидна этнизация фемининного. По мнению Дж. Моссе, в XIX–XX вв. главным национальным символом был мужчина, ибо именно мужчина воплощал качества, которые в империалистическую эпоху обретают особую ценность: самоконтроль, волю, динамизм, агрессивность. Женские образы были призваны персонифицировать другую сторону национальной жизни – нечто незыблемое, те вечные ценности, которые противостоят «современной порочной цивилизации»; одно из проявлений этого исследователь усматривает в том, что если символизирующие страну мужчины были облачены в современный костюм (например, Джон Буль в Англии), то женщины – символы страны были представлены в античных (например, «Британия») или средневековых (например, «Германия») одеяниях [33, p . 23, 64]. По оценке Л. Эдмондсон, изображение нации как женщины культивировалось с конца XVIII – начала XIX в. для того, чтобы представить собственную нацию легитимной наследницей древней традиции [ 9, с . 135–136].

 

Таким образом, «пол» национального символа отражает важные стороны репрезентаций наций [45, p. 128]. Наиболее древней аллегорией нации является «Британия», визуализация которой берет начало еще с изображений на римских монетах времен императоров Адриана и Антонина Пия ( II в.) [41]. Сходством с «Британией» отмечены национальные символы Швеции («Мать Свея»), Швейцарии («Гельвеция»), Ирландии («Иберния»), история которых восходит к XVII в. [26, p . 67; 20, p . 67; 45, p . 128] . «Германия» как мать всех немецких земель начиная с эпохи Романтизма символизирует интеграционные процессы в Германии. В качестве персонификации единой германской нации она ассоциируется и с революцией 1848 г ., и с созданием Германской империи [24] . Известны материнские образы Болгарии, Сербии, Хорватии, Индии, Украины [3]. Материнство – не единственная ипостась фемининного, мобилизованная дискурсом национализма. Исследуя образ нации как «Девы», Л. Эдмондсон отмечает, что во многих случаях подобная иконография имела религиозные корни. Это подтверждается, в частности, исследователями испанского, польского, венгерского национализмов [9, с. 146–147; 42]. Скорее как Дева, олицетворяющая Свободу, представлена и «Колумбия» – еще один знаменитый женский образ, достигающий известности во второй половине XVIII в.

Наконец, нация может принять облик возлюбленной, жены, невесты. Здесь особый интерес представляет другая известнейшая аллегория нации – «Марианна» [29, p .   143]. Анализируя национальные аллегории, необходимо также принимать во внимание, что каждый из этих символов, помимо «магистральной» интерпретации, получает – в различные периоды истории и в различных дискурсах – ряд дополнительных. Например, «Марианна» со временем приобретает черты «матери всей нации»; в Третьем рейхе «Германия» трактовалась скорее как дева и поэтому не пользовалась популярностью – в качестве же идеала арийского материнства позиционировалась королева Луиза Прусская [33, p .   91, 160].

 

Таким образом, основные элементы дискурса национализма непосредственно связаны с гендерным дискурсом. Гендерный дискурс позволяет «очеловечить» национальное сообщество, приблизить его к повседневному опыту индивида, обеспечить функционирование «обыкновенного национализма». Аналогия с семьей, включающая восприятие нации как формы взаимодействия мужского и женского начал, является эффективным способом позиционирования этого сообщества как естественного. Кроме того, семейная метафора (равно как и связанная с ней идея иерогамии) выступает тем фактором, который обеспечивает и подчинение индивида государству, и его готовность жертвовать собственной жизнью во имя нации. Вера в бессмертие, гарантия от забвения – данные человеческие потребности также реализуются через убежденность в том, что нация представляет собой не механическую совокупность случайных людей, а сообщество, связанное единым происхождением и отношениями родства. Нация – это объект страсти, любви; национализм – это в немалой степени эстетический феномен. Большое значение в связи с этим имеют аллегории нации, позволяющие не только «вообразить» данное сообщество, но и «увидеть» его. Но родина – это и политический феномен; наряду с отечеством она помогает созданию представлений о нации как политическом целом. Подобная целостность поддерживается идеей гомогенности и чистоты, которая часто ставится в зависимость от чистоты и непорочности женщин. Мужское братство (наряду со свободой и равенством) явилось краеугольным камнем национального сообщества как горизонтального. Гендерные образы, символы и метафоры играют важную роль в проведении границ национального сообщества и в создании образа Чужих, что особенно активно используется в военном дискурсе.

 

Теперь нам предстоит ответить на вопрос, какое влияние отмеченное переплетение гендерного и национального дискурсов, отраженное в том числе в национальной символике, оказывает на гендерный порядок общества. Очевидно, если бы не было национализма, то не существовало бы и мужчин и женщин в их современном варианте. Если национализм, как было отмечено, имеет сходство с религией, то сложно представить себе в секулярный век более эффективный фактор легитимации социальной системы, включая и легитимацию гендерного порядка. Ценность национальной сферы для персональной идентичности человека эпохи Модерности создает особый эмоциональный фон для восприятия «посланий», содержащихся в дискурсе национализма. Соответственно, нормативность гендерных характеристик далеко не в последнюю очередь обосновывается тем, что такая мужественность или такая женственность полезны для нации. Нация, таким образом, натурализует конструкции маскулинности и фемининности [34, p . 89].

 

Дискурс национализма представляет собой один из важнейших ресурсов создания мужественности. Прежде всего, ценности национализма – автономия, рациональность, агрессивность, решительность вплоть до готовности проливать кровь – коррелируют с теми чертами, которые в эпоху Модерности предписываются мужчинам. Далее, горизонтальность национального сообщества в дискурсе национализма приобретает форму «мужского братства» [11, p. 7; 33, p. 86]. Кроме того, национальный дискурс апеллирует к гендерной идентичности мужчины: настоящий мужчина должен иметь независимую нацию, в которой должен быть установлен определенный гендерный порядок [38]. Иными словами, воедино связываются нормы гендерные и нормы национальные: если ты настоящий мужчина, то ты националист; если же ты не отвечаешь критериям национализма, то становишься Чужим не только в политическом отношении – при помощи различных дискурсивных практик под сомнение ставится и твое качество быть «настоящим мужчиной». Национализм, таким образом, является важнейшим ресурсом в конкуренции маскулинностей, оказывая серьезное влияние на определение гегемонной и маргинальных маскулинностей. В частности, определение гетеросексуальности как нормы обосновывается при помощи того аргумента, что гомосексуальность представляет собой угрозу и космологическому порядку вещей, и воспроизводству нации – как биологическому, так и символическому [22].

 

Каноны женственности также корректируются национальным дискурсом; «именем нации» устанавливается, что именно считать подлинной женственностью. Национальная мифология оперирует образами мужественности и женственности, которые по преимуществу соответствуют традиционным гендерным ролям. Например, образ нации как семьи воспроизводит разделение сфер на мужскую публичную и женскую приватную, придавая такому делению дополнительную легитимность. Эти роли закрепляются и аллегориями нации. Так, образ родины как матери включается в обращенные к реальным женщинам призывы быть матерями будущих воинов, определяя материнство в качестве естественного предназначения и главной жизненной цели женщины [19, p . 24].

 

Взаимоотношения между национализмом и феминизмом достаточно сложные. Как отметили Н. Ювал-Дэвис и Ф. Антиас , от национализма могут получать выгоду не только мужчины, но и женщины [ см.: 39 , p . 68] . Национализм и феминизм могут выступать в роли союзников, прежде всего, в рамках антиколониальной борьбы в странах Третьего мира; среди атрибутов национализма здесь – образ освобожденной женщины как один из символов прогресса. Вместе с тем, феминизм и национализм рассматривают друг друга как конкурентов. Феминизм может объявляться изобретением Врага, чуждым национальным традициям и гибельным для нации. Поэтому в дискурсе национализма, особенно во время мобилизационных процессов, феминизм нередко трактуют как идеологию, направленную против материнства и потому расценивают как «национальную измену». Соответственно, женщины, которые отказываются быть матерями или имеют детей от представителей других наций, становятся потенциальными врагами нации, ее предателями [34, p . 91].

Подведем итоги. Гендерный и национальный дискурсы формируют, поддерживают и корректируют друг друга, что определяется сущностными чертами данных феноменов. В самой оппозиции «мужское – женское» заключена возможность использовать гендерный дискурс, во-первых, для четкой маркировки границы между Своими и Чужими, во-вторых, для продуцирования отношений неравенства и контроля, в-третьих, для легитимации национального сообщества. В свою очередь, гендерный порядок Модерности невозможен без дискурса национализма.

 

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК