Гордыня и смирение в русской философской мысли XI-XX вв.: Основные аспекты проблемы

О.В. Рябов

Гордыня и смирение занимают в системе мировоззренческих координат русской жизни совершенно особое место. Они постоянно находятся в центре внимания русских мыслителей, создавая то этическое пространство, в котором разворачивались нравственные коллизии отечественной культуры. Так, например, этический аспект знаменитой полемики Грозного с Курбским - это спор о гордыне и смирении, о том, кто проявляет преступную гордыню - царь-самодержец или князь-изменник? Основная претензия к Гоголю в ходе обсуждения "Выбранных мест из переписки с друзьями" заключалась в том, что автор якобы проявил гордыню или, что хуже того, то уничижение, которое "паче гордыни" (См.: 41, с. 45, 47). Главная мысль Пушкинской речи Достоевского - "Смирись, гордый человек, и прежде всего смири свою гордость!". Нелегко назвать русского мыслителя, который бы так или иначе не обращался к этой проблеме. В данной статье свою задачу мы видим в том, чтобы, выделив основные аспекты проблемы, показать ее общую панораму и раскрыть ее связь с базовыми понятиями русского мировоззрения.

 

* * * * *

 

Обратившись к истории понятий гордыни и смирения, попытаемся определить, какое содержание вкладывала в них русская мысль. Хотя о гордости писали еще Платон и Аристотель, центральным понятие гордыни становится в христианстве.

 

Одним из краеугольных камней христианского мировоззрения было положение об иерархическом устроении мира. Взгляд на космос как иерархическую систему, где каждой вещи определено свое место по чину, был выражен в классической форме в сочинениях Псевдо-Дионисия Ареопагита. В переведенном в XII в. на русский язык сочинении Иоанна болгарского экзарха "Шестоднев" говорилось: "какое зло кому бы то ни было нарушить свой чин и безбоязненно преступать установленные ему пределы" (22, с. 187). Далее автор поясняет свою мысль такими примерами: "Море мутимое бурями, воздымаясь на соседку землю и обрушиваясь, стыдится песка и не любит преступать определенных границ; но, как конь бегущий удерживается уздою, так и море, видя неписаный закон, песком начертанный, возвращается в свои пределы" (там же). Стремление твари нарушить свой "чин", то есть предел, меру воспринималось как противостояние замыслу Творца - гордыня. Свидетельства такой интерпретации гордыни можно встретить во многих средневековых источниках. Грозный, характеризуя Курбского как "распираемого гордыней", сравнивает его с библейским Авениром: "Ты подобен ему своим злобесным нравом, от гордости возжелав незаслуженных почестей и богатства". "Впав в безмерную гордыню, воображаешь себя правителем и пишешь обвинения против нас" (45, с. 127), - негодует царь.

Подобная трактовка гордыни сохраняется и в дальнейшем. Так, как нарушение ранга ценностей характеризует ее Лосский (37, с. 61, с. 62). Помимо этого, онтологического, аспекта понятий гордыни и смирения, который был обращен к осмыслению самих основ мироздания, можно выделить гносеологический, историософский и этический аспекты.

 

* * * * *

 

Как известно, одной из особенностей гносеологических учений в России являлось положение о связи собственно когнитивных и моральных факторов познания, зависимости постижения истины от нравственных качеств субъекта. В древнерусской мысли эта проблема получила выражение в рамках дискуссии о соотношении разума и веры в познании. Митрополит Никифор в Послании Владимиру Мономаху, высоко оценивая разум, в то же время подчеркивает: "Но и Денница - прежний ангел, а ныне темный дьявол - разумным был, но неправильно разум принял, а равным быть богу возмечтал, и за гордость свою пал с небес с чином своим" (42, с. 73-74). Грозный, полемизируя с Курбским, приводит слова апостола Иакова, различавшего два вида премудрости: земную, ("душевную", "бесовскую") и "правду смиренную". "Премудрость, данная свыше, прежде всего чиста, потом смиренна, кротка и послушлива", - отмечает он (45, с. 130). Мысль о двух видах мудрости: "суемудрии" ("зломудрии"), противостоящей "смиренномудрию", содержится во многих источниках.

 

Этому вопросу посвящены сочинения Кирилла Туровского "Слово о Премудрости" и "О человеческой душе". Основная проблема первого произведения сформулирована писателем в форме вопроса к своей аудитории: "Какой мудрости ищете?". Он подчеркивает: "Господь рече: лучше искать кротость, чем мудрость, ибо кротость есть мать мудрости, и разуму, и помыслу благому, и всем добрым делам" (53, с. 89). Во второй работе противопоставляются "высокоумие" Адама и "смиренномудрие" Христа (21, с. 299, с. 301). Иосиф Волоцкий советует: "Будь юродивым в мудростях мира, умудряйся же в делах Христовых, ибо мудрость Его одно, мудрость же мира, распявшего Господа Славы, - иное" (28, с. 211). Далее автор "Просветителя" связывает гордыню в познании, высокомерие мудрствования с ересью, которая есть "признак гордости и неверия" (28, с. 235).

 

Эта традиция сохраняется и в философии Нового времени. Так, Аничков, русский мыслитель XVIII века, усматривал в гордыне "препятствие к познанию" (1, с.107). Чаадаев полагал, что все силы ума покоятся на покорности человека (См.: 18, т.1, ч.1, с. 172 ). О смирении как необходимом условии познания писали Булгаков (12, с. 325), Ильин (25, с.139, с. 199), Федотов (59, с. 418). Бердяев подчеркивал, что гордыня - источник ошибок в познании; "смирение в глубоком смысле этого слова есть не что иное, как освобождение от фантазмов, созданных эгоцентризмом, раскрытие души для реальностей" (4, с. 161). Этой проблеме уделил большое внимание Толстой в сочинении "Путь жизни", полагавший, что истину познает только смиренный сердцем (57, с. 340). "Глупость, - пишет он, - может быть без гордости, но гордость не может быть без глупости <...> Гордость всегда влечет за собой ложь, и наоборот" (57, с. 146-147).

 

* * * * *

 

В историософском аспекте понятия гордыни и смирения использовались при анализе как конкретных событий, так и исторического процесса в целом. В средневековых сочинениях гордыня порицается как причина усобиц, политических преступлений (пример Святополка Окаянного - 47, с. 100), нашествий завоевателей (вторжения "окаянного Мамая", Тамерлана, интервентов времен Смуты). Представители новейшей историософии усматривали проявления гордыни в фашизме (27, с. 263), Белом движении и евразийстве (62, с. 306). Социальные перевороты - будь то буржуазная революция или социалистическая - обусловлены, по мысли Лосского, в том числе "притязаниями гордыни и самолюбия, не терпящих чужого превосходства" (37, с. 117; 36, с. 405). Проблема теодицеи, всегда столь актуальная для русской историософии, обуславливала постоянный интерес к анализу гордыни и смирения. Объявляя страдания наказанием за гордыню исторических деятелей или русского народа в целом, средневековые авторы пытались тем самым оправдать Божье попущение; в "Повести временных лет" в уста одного из персонажей летописец вкладывает такие слова: "...Бог на меня послал это за мою гордость ...За мое высокомерие низложил меня бог и смирил" (47, с. 159). Пытаясь понять причину взятия Москвы Едигеем, автор "Повести о Темир-Аксаке" писал: "Покарал нас Господь... тяжкими ранами смирил гордыню нашу" (49, с. 407, с. 411).

 

* * * * *

 

Этическое осмысление гордыни и смирения берет начало в Новом Завете. В средневековой Европе гордыня венчала систему "семи смертных грехов" (saligia). Гордыня и смирение возглавляли иерархию соответственно пороков и добродетелей и в древнерусских классификациях этических качеств. Такая оценка содержится, например, в "Слове о Премудрости" Кирилла Туровского (54, с. 90, с. 91). В другом его произведении "О человеческой душе" утверждается: "Ничто так не любо богу, как не возноситься в чинах, и ничто столь не омерзительно ему, как высокомерная заносчивая хвастливость..." ("самомнимая величава гордость") (21, с. 299).

 

Гордыня и тщеславие возглавляли иерархию грехов и в классификации пороков и добродетелей, представленной в "Уставе" Нила Сорского: "помысел гордостный" есть "всем злым начало и конец". Высшими же добродетелями он называет смирение и скромность (43, с. 56).

 

Однако если на Западе христианское смирение всегда имело коррелят в виде рыцарской чести, и, начиная с ренессансной эпохи, ставится вопрос о реабилитации гордыни, то в России средневековая точка зрения остается господствующей и в дальнейшем, и евангельские оценки гордыни и смирения можно встретить у мыслителей восемнадцатого (Лопухин - 34, с. 292), девятнадцатого (Толстой - 57, с. 339, с. 341; Достоевский - 17, с. 138), двадцатого столетий (Булгаков - 12, с. 325; Лосский - 35, с. 137; Ильин - 25, с. 140).

 

Гордыня - не только самый страшный, но и основной грех; так, в сочинении "Бог и мировое зло" Лосский показывает, что все прочие смертные грехи вырастают из этого, "сатанинского" греха: "...вместе с гордостью обыкновенно находится вся saligia, т.е. все семь грехов, считаемых смертными" (35, с. 144). Гордыня объявляется источником преступлений, социального зла, войн (35, с. 356; 57, с. 146, с. 148).

 

* * * * *

 

При обосновании негативного отношения к гордыне русская этическая мысль использовала в качестве аргументов такие идеи, как коллективная ответственность всех людей за мировое зло, бессилие человека, его смертность, ничтожество человеческой природы. Средневековые мыслители подчеркивали необоснованность притязаний человека, подверженного гордыне. Это вытекает из самого ничтожества его природы по субстанциальной основе (человек создан из праха), из его бессилия - "Ничего не могут люди без Божьей помощи" (51, с. 423). Наконец, роль главного аргумента, показывающего нелепость человеческих притязаний, отводилась факту человеческой смертности: "и всякое веселие мира сего плачем кончается: ибо сегодня играют свадьбу, а завтра оплакивают мертвеца. Сегодня растем, а завтра гнием... Сегодня славен, а завтра снедаем червями. Посему убоимся и вострепещем" (28, с. 214). И даже Мономах, которого относят к "оптимистическому направлению" в русском христианстве, использует тот же аргумент: "Паче же всего гордости не имейте в сердце и уме, но скажем: смертны мы, сегодня живы, а завтра в гробу..." (50, с. 16З).

 

Из высказываний философов Нового времени выразительна такая сентенция Толстого: "Нет ничего более полезного для души, чем памятование о том, что ты ничтожная и по времени и по пространству козявка и что сила твоя только в том, что ты можешь понимать свое ничтожество и потому быть смиренным" (57, с. 335). Бердяев, соглашаясь, что "мы все грешны эгоцентризмом", замечает: "Со стороны нет более комического зрелища" (4, с. 109).

 

Еще один аспект критики гордыни затрагивает Ильин: "Все люди без исключения соучаствуют во всеобщей мировой вине" (25, с. 245), все виноваты за всех - "стоит только немного подумать, и мы всегда найдем за собою какую-нибудь вину перед человеческим родом... и это помешает нам посредством себялюбивых представлений о своих заслугах считать себя выше других людей" (57, с. 335).

 

Кроме того, подчеркивается, что гордыня разрушительна и для самого ее носителя, ибо, во-первых, лишает его любви окружающих: "Много есть наказаний гордому человеку, но главное и самое тяжелое наказание то, что, какие бы ни были у него достоинства и как бы он ни старался, люди не любят его" (57, с. 150). "Высшее благо человека в этом мире есть единение с себе подобными. Гордые люди, выделяя себя от других, лишают сами себя этого блага <...> И потому смирение есть необходимое условие истинного блага", - полагает Толстой (57, с. 333).

 

Во-вторых, смирение, будучи своеобразным компенсаторным механизмом, защищает человека от такого проявления гордыни, как боль самолюбия. "Самолюбие - главная рана, нанесенная человеку первородным грехом...", - пишет Бердяев, замечая, что христианское смирение есть "сила, защищающая от больного самолюбия" (4, с. 110). О необходимости выходить из "скорлупы своего самолюбия" размышляет Ильин: "Гордость не знает о смирении,; именно поэтому ей предстоят многие и жестокие унижения... А настоящее достоинство родится из смирения и не может быть унижено" (26, с. 523). Смирение как раз и противостоит действительному унижению. Смиренный человек, по мысли Лосского, защищен от уныния в случае падения, потому что знает свою ограниченность (34, с. 175). Компенсаторный характер смирения подчеркивается в рассуждениях Толстого о смерти: "Для того, чтобы разумно понимать жизнь и смерть и спокойно ожидать ее, необходимо понимать свое ничтожество <...> Спокойствие, свобода, радость жизни, бесстрашие смерти даются только тому, кто признает себя не чем иным, как только работником Хозяина" (57, с. 336).

 

* * * * *

 

Из идеи призвания, из самой сути христианского понимания принципа устроения космоса и социума как иерархического по преимуществу вытекала идея предела смирения, за которым добровольное самоумаление уже не может быть призвано добродетелью. Ведь если добро предполагает соблюдение "ранга ценностей", то попытка поставить себя не только выше, но и ниже установленного Творцом места есть источник зла, порок? Однако в средневековой этике эта идея практически не появляется - тому способствовал, вероятно, и пример Христа, который смирил себя безмерно, приняв "зрак раба" и крестную муку. Лишь немногие фрагменты средневековых источников мы бы решились трактовать как свидетельство существования идеи о границах смирения. Так, вопрос об относительности требования смиряться был актуальным в дискуссии Грозного и Курбского. Грозный пишет, что царям следует быть "иногда кроткими, иногда жестокими... если же нет этого, то он не царь" (45, с.129). "И разве достойно царя, если его бьют по щеке, подставлять другую! Это совершенная заповедь" (45, с. 134).

 

В XVIII в. проблема предела смирения поднимается Новиковым, противопоставившим тщетную гордость благородной как соразмерной своему носителю (44, с.151). Пытаясь выработать адекватное понимание смирения, русские мыслители Нового времени подчеркивают, что оно не означает ни отрицания достоинства человека, ни бегства от свободы, ни самоотречения, ни рабства, ни бессилия.

 

Так, Чаадаев настаивает на различении христианского смирения и низости (65, с. 430). Бердяев возражает против внешнего и рабьего понимания смирения (4, с. 110), против упадочного смирения (5, с. 350). Е.Трубецкой разводит понятия национальной гордости, которая является оправданным чувством национального достоинства и вполне совместима с христианским смирением, с одной стороны, и гордыни как национализма, с другой (58, с. 345).

 

Любопытна оценка соотношения смирения и гордыни, данная Достоевским в "Легенде о Великом инквизиторе". Великий инквизитор обвиняет Христа именно в гордости, в том, что тот научил гордости людей! Сам же он выступает апологетом смирения: "...Мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их, наконец, не гордиться, ибо Ты вознес их и тем научил гордиться...". Достоевский, автор знаменитого призыва "Смирись, гордый человек!", здесь фактически показывает опасность ложного понимания смирения. Бердяев в "Миросозерцании Достоевского" подчеркивает: "Великий Инквизитор ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных" (3, с. 128). Он же постоянно обращает внимание на то, что смирение - это прежде всего господство душевного над плотским, и именно потому - свобода, свобода подлинная: "Смирение... есть акт свободы <...> ...Моя свобода предшествует моему смирению" (5, с. 350). Позднее он выразил эту же мысль в еще более парадоксальной форме: "смирение... есть непокорность" (4, с. 110).

 

Булгаков в "Вехах" отмечает, что смирение вовсе не означает социальной пассивности, на примере Дмитрия Донского показывая, что оно вполне совместимо с гражданственностью и с героическими деяниями (12, с. 329). Более того, Лосский в чрезмерном самоуничижении усматривает возможную причину возникновения "комплекса малоценности", который также может привести к гордыне в форме унижению, которое "паче гордыни" (37, с. 121).

 

* * * * *

 

Себялюбие, индивидуализм, эгоизм часто трактовались как синонимы гордыни. С известными оговорками можно сказать, что критика индивидуализма - это своеобразная визитная карточка русской социальной философии. "Золотое правило нравственности" встречается неоднократно в средневековых сочинениях и продолжает использоваться в трактовке гордыни и впоследствии. Так, при анализе психологии гордого человека Толстой подчеркивал: "...человек считает, что он может обходиться с другими не так, как он хотел бы, чтобы обходились с ним, поскольку уверен, что сам он не такой человек как все, а лучше других людей" (57, с. 145). Вместе с тем в определенном контексте гордыня и эгоизм оказывались внеположными понятиями, причем смиренный эгоист считался менее согрешившим, чем гордый альтруист. Бердяев, комментируя известную фразу Леонтьева о том, что русский человек может быть святым, но не может быть честным, объясняет малоценность нравственной самодисциплины в русском менталитете, излишнюю нравственную снисходительность завышенной оценкой смирения - "Лучше смиренно грешить, чем гордо совершенствоваться. Русский человек привык думать, что бесчестность - не великое зло, если при этом он смиренен в душе, не гордится, не превозносится" (6, с. 74). Пословица, воспринимаемая сегодня скорее как шутка: "Не согрешишь - не покаешься; не покаешься - не будешь угоден Богу", имеет параллели с идеями вполне серьезных этических сочинений, например: "Сознание греха часто полезнее для человека, чем доброе дело: сознание греха смиряет человека, доброе же дело часто раздувает его гордость" (57, с. 150). Леонтьев писал, что несовершенство и греховность для монашества даже необходимы; ангелоподобие же ведет человека к гордыне (33, с. 267). "Духовная гордость, т.е. непоколебимая уверенность в своей нравственной чистоте, в своей безгрешности или в своей умственной правоте, - к несчастью, свойственна очень часто людям хорошим, честным и благородным" (32, с. 274). Получается, что смирение и добро в его собственно моральном, то есть социальном смысле не только не совпадают, но иногда и исключают друг друга.

 

Лосский, анализируя "Краткую повесть об антихристе", обращал внимание на то, что Соловьев изображает "князя мира сего" "великим спиритуалистом, аскетом и филантропом" (37, с. 115). Дьявол совершает добрые дела, руководствуясь "не низменной завистью, а мнимой любовью к добру" (37, с. 116). "Гордый человек ... стремится к полноте жизни не для себя только, но и для всех существ, ... но он хочет осуществить ее не соборным творчеством, а по своему единоличному плану и вкусу" (37, с. 144). Чем противоречит, например, категорическому императиву Канта искреннее негодование Ивана Карамазова на несправедливость устройства мира, продиктованное любовью к ближнему? Однако, по мнению Лосского, и в его поведении "лежит гордость, ослепляющая человека настолько, что он отвергает понятие греха и не видит вины своей и других существ..."; это может привести к "страшнейшему виду зла - ненависти к Богу" (37, с. 158, с. 159).

 

Но такое понимание проблемы приводит, по мнению Бердяева, к тому, что смирение становится враждебным нравственной жизни человека: "смирение парадоксально, как и все на свете, и оно может даже превратиться в отрицание самого совершенства. Не смиренно, гордо быть слишком совершенным, добрым, любящим" (6, с.124).

 

Основной вопрос в классической парадигме этики начиная с сочинений Аристотеля формулируется так: чье благо, общее или индивидуальное, должен выбрать homo moralis? Однако и в советском этосе, и сейчас нередким является отождествление нонконформизма с эгоизмом и аморальным, а конформизма, стремления "быть как все" - с коллективизмом и моралью; стремление к самореализации воспринимается как карьеризм, а всякое проявление индивидуальности - как проявление индивидуализма. Человек мог руководствоваться гуманностью и коллективизмом - и тем не быть порицаемым в системе этических координат, доминирующих в нашем обществе. И это при том, что марксистская идеология весьма негативно относится к смирению объявляя его идеологическим оружием эксплуататорских классов, подавлением человеческого достоинства перед лицом Бога. Не случайно в моральном языке советского общества функционировало понятие законной гордости, фиксирующее представление о допустимости высокой самооценки и существовании предела смирения.

 

Вероятно, одна из причин этих особенностей в понимании добра и зла лежит в специфике национального отношения к проблеме гордыни и смирения. В древнерусских текстах можно встретить осуждение явлений, которые у современного человека нравственного негодования не вызывают. Так, осуждались как подверженные гордыне те, кто ставит грандиозные задачи: "...Не назначай подвига выше меры: если не осилишь - только укоризну примешь" (31, с. 507), - с такими словами обращается один из авторов Киево-Печерского патерика к братии. Обратим внимание и на то, что Грозный выдвигает против Курбского обвинения в "наватском грехе" - "велите мне стать выше законов естества" (45, с.148), "думая... о том, что выше человеческой природы <...> Между тем как и я человек: нет ведь человека без греха, один бог безгрешный" (45, с.125).

 

Излишняя вера в собственные силы также свидетельствовала, что человек подвержен "сатанинскому греху". В некоторых исторических сочинениях содержится весьма любопытная речевая формула - авторы видят основную цель своих трудов не в прославлении человека, как, скажем, в ренессансной историографии, а напротив, в фиксации его ничтожества. Автор "Повести о стоянии на реке Угре" пишет: "Написал я это для того, чтобы не возгордились несмышленые в своем безумии, так говоря: "Мы своим оружием избавили Русскую землю". Но пусть они воздадут славу богу и пречистой его матери Богородице, которые нас спасли" (48, с. 413). Обязательные этикетные формулы самоуничижения авторов, будь то монахи или князья, также отражают эту боязнь быть заподозренными в грехе.

 

* * * * *

 

Особый интерес представляет вопрос о предрасположенности к гордыне или смирению отдельных народов и социальных групп. Так, уже в античные времена в этой оппозиции появляется гендерный аспект: смирение традиционно маркируется в гендерной картине мира как феминное, а гордыня - как маскулинное. Мысль об особой предрасположенности женщин к кротости и смирению встречается в древнерусских текстах (например, в "Слове о житии князя Дмитрия Ивановича" - 53, с. 229). О том, что основная добродетель женщины - это смирение, писали Чаадаев (66, с. 17) и Хомяков (См.: 69, с. 68). Подобные характеристики сохраняются и в философии женственности Серебряного века (См.: 52, с. 12, 13, 25). Возможно, поэтому обоснование пресловутого тезиса о женственности России сопровождалось рассуждениями о смирении русского народа. Средневековому сознанию Руси мысль о предрасположенности того или иного народа по самой своей сущности к гордыне чужда. В этот грех могут впадать все народы, включая и русский. Впоследствии же эта проблема занимает одно из ключевых мест в русской идее.

 

Вероятно, первым поставил вопрос о смирении, об отсутствии гордыни как атрибутивном свойстве русского народа Чаадаев (64, с. 208). О том, что русским в наибольшей степени присуща добродетель смирения, писали Хомяков и Тютчев, Достоевский и Леонтьев (33, с. 214-215; см.: 11, с. 220).

 

Проявления "русского смирения" усматривали в кротости, терпении, готовности к самопожертвованию, в фатализме как смирении перед судьбой, в смирении перед властями. В отечественной истории об особом смирении русских, по мнению Чаадаева, свидетельствуют призвание варягов, крещение Руси, установление автократии Ивана IV, "когда народ сложил у ног государя все свободы", крепостное право (65, с. 432-433).

 

Смирение во многом определяет национальное своеобразие русского характера. Так, Карсавин полагает, что именно этому качеству русские обязаны своей "всечеловечностью" и особой восприимчивостью, лежащей в основе художественной одаренности (29, с. 323). Что стало бы с русскими людьми без смирения, без терпения, задает риторический вопрос Ильин (25, с. 355). Леонтьев утверждает, что смирение лежит в самой основе величия русских (32, с. 290-291).

 

Обращаясь к вопросу о причинах русского смирения, Чаадаев выделяет этнический (особенности славянства) и конфессиональный (особенности православия) факторы (65, с.432). В дальнейшем эта точка зрения была поддержана многими авторами (напр., 13, с. 480; 6, с. 75).

 

Как известно, в русской идее сущность России осмыслялась через сопоставление ее с Европой. С самого появления положения о смирении русского народа оно дополнялось тезисом о западной гордыне. "Кроткие славяне" противопоставлялись "гордым германцам", основанное на смирении православие - "гордыне латинского прельщения" (К. Аксаков - см.: 46, с.111; Эрн - 67, с. 325; Бердяев - 6, с. 174).

 

Поскольку добродетель смирения наиболее развита в православии, постольку оно является подлинным христианством и именно русским принадлежит миссия спасения человечества от греха гордыни. Мы, русские, научим и всех других людей смирению (32, с.214), - так выразил еще одну грань русского мессианизма Леонтьев.

 

Критику этой, господствующей, точки зрения, вызывал и сам тезис о предрасположенности русских к смирению (Солоневич - 56), и положение о благотворном влиянии смирения на их национальный характер и саму историческую судьбу. Оппоненты усматривали в этом качестве скорее бедствие, чем источник величия русского народа, выделяя два негативных последствия для России. Первое отмечено Леонтьевым, писавшим, что в таком смирении "много своего рода самохвальства и гордости, ничем еще не оправданных" (32, с. 149); позднее Бердяев придал этой мысли еще более парадоксальный характер - "Русский человек горд своим смирением" (6, с. 164). А Мережковский по поводу идей Хомякова о миссии русского народа как самого смиренного заметил, что "от такого смирения сам дьявол не отказался бы" (39, с.470).

 

Вторая опасность усматривалась в чрезмерности русского смирения. Чаадаев, с горечью называя русских "героями покорности" (65, с. 409), подчеркнул, что смирение хорошо лишь тогда, когда оно не переходит в низость (66, с. 430); "восточная церковь" довела покорность до крайности (64, с. 207). Более взвешенная позиция у Федотова: смирение обуславливает как достоинства, так и недостатки русской жизни, причем они взаимосвязаны. В России и Европе два разных типа духовности. Если в основе западной цивилизации лежат справедливость и непорочность (purity), то в основании русской - смирение и милосердие; оценочные суждения в данном случае неуместны (68, с. 220).

В современных идеологических баталиях проблема гордыни и смирения приобретает различные очертания: от дискуссии о предрасположенности русских к тоталитаризму до обоснования необходимости национального "раскаяния" и "самостеснения" как нравственной основы возрождения (См.: 55).

 

Библиографический список

 

Copyright © Рябов О.В.
Гордыня и смирение в русской философской мысли XI-XX вв.: Основные аспекты проблемы // Философский альманах. № 3-4. Иваново, 1999. С. 168-183