«Гусары денег не берут»: Свои и Чужие в гендерном дискурсе коллективной идентичности

Н.А. Курнаева, О.В. Рябов

Суждение, вынесенное в заглавие статьи, показывает, как идентификационный дискурс устанавливает взаимосвязь между принадлежностью к определенной социальной группе и особенностями гендерного (в данном случае, сексуального) поведения; если человек является гусаром, то он не берет деньги за любовь – в противном случае он явно не гусар. Поле идентификационного дискурса насыщено аналогичными высказываниями («Да, так любить, как любит наша кровь // У вас давно никто не любит», «У нас секса нет», «Любовь придумали русские», «Джентльмены предпочитают блондинок» и так далее). В данной статье мы хотели бы, уточнив наше понимание коллективной идентичности, выявить сущность, формы, функции переплетения гендерного дискурса и дискурса коллективной идентичности.

 

Мы определяем коллективную идентичность как формирующееся на основе общности интересов и ценностей состояние групповой солидарности, включающее коллективный (осознание и переживание группой своей целостности и тождественности) и индивидуальный (осознание и переживание индивидами своей принадлежности к группе) уровни. Очевидно, помимо когнитивного компонента, важную роль играет компонент аффективный, связанный с производством предпочтений и оценок.

 

На наш взгляд, при исследовании феномена коллективной идентичности следует принимать во внимание три его характеристики: референтность, гетерогенность и контекстуальность.

 

Говоря о референтности (1) коллективной идентичности, мы имеем в виду, что ее ядро составляет отношение между Своими и Чужими; таким образом, репрезентации Своих и Чужих обусловливают друг друга [17. С. 10]. Такое понимание исследуемого феномена обусловливает интерес к проблеме границ между сообществами – проблеме, все более привлекающей внимание представителей социально-гуманитарного знания (2). Мы вводим понятие идентификационных стратегий, которым обозначаем способы проведения символических границ между Своими и Чужими и выбора идентификаторов. Идентификаторы могут быть самыми различными, и одним из достаточно значимых является гендерный. Поле гендерного дискурса коллективной идентичности формируют суждения о гендерном порядке Своих и Чужих, о идеалах мужественности и женственности, отношениях между полами, положении женщины, особенностях сексуального поведения, семейных устоях. Гендерный дискурс исполняет роль маркера, механизма включения/исключения, конструирующего границы между сообществами [11], и, таким образом, принимает активное участие в идентификационных стратегиях. При этом гендерный порядок Своих, как правило, репрезентируется в качестве нормы, в то время как гендерный порядок Чужих – в качестве девиации (Свои мужчины - самые мужественные, Свои женщины - самые женственные и так далее). Таким образом, при помощи гендерного дискурса утверждаются и подтверждаются отношения неравенства и контроля, следовательно, он может быть рассмотрен в качестве формы «символического насилия» [10. С.103]. Другими словами, гендерные идентификаторы не только помогают определить Своих и Чужих, но и вырабатывают систему оценок и предпочтений.

 

Проиллюстрируем формы противопоставления и иерархизации при помощи гендерного дискурса примерами пропаганды Первой мировой войны. Так, в антигерманской пропаганде Свои женщины воплощают «нормальную», «женственную» женственность, в то время как немки – жестокость и бессердечие; достаточно активно эксплуатируется идея непривлекательности немецких женщин. В качестве девиантной репрезентируется мужественность Чужих; Свои же – это настоящие мужчины, хотя критерии этой мужественности могут быть различные. Наконец, чтобы подчеркнуть сущностный и неустранимый характер противоречий между Своими и Чужими в ситуации военного конфликта, в образ врага включаются не только взрослые, но и дети, что достигается, в частности, за счет создания картин девиантности семейного воспитания Чужих [4; 5].

 

Поскольку репрезентации Своих и Чужих в гендерном дискурсе коллективной идентичности обусловливают друг друга, постольку межгрупповое взаимодействие можно рассматривать в качестве дискурсивного пространства, в котором создаются, поддерживаются и корректируются представления о мужественности и женственности. Например, в исследованиях последнего времени показана взаимозависимость гендерных порядков советского и американского обществ периода «холодной войны» [например, 14; 3].

 

Наконец, следует принимать во внимание роль негативной идентичности в идентификационных стратегиях гендерного дискурса. Так, политический дискурсе современной России конструирует образы «не только Своих, но и Чужих мужчин и женщин, на которых Свои ни в коем случае не хотят походить. Этими Чужими могут быть «развратные демокрады», или «совки», или «скучные коммуняки», или «сумасшедшие старухи», и т.д.» [ 6 ] .

 

Другим принципиальным свойством коллективной идентичности мы считаем ее гетерогенность. Функционирование любого социума предполагает наличие в нем разделяемых его членами норм. В связи с этим нам представляется важным и эвристичным понятие эталона , который представляет собой абстрактный или персонифицированный вариант совокупности идеальных черт. Каждая общность конституируется при помощи эталонного образца, в наибольшей степени воплощающего ее специфические черты – то есть, например, эталонов советского человека, студента, интеллигента, русского, которые более всего обладают соответственно «советскостью», «студенческостью», «интеллигентскостью», русскостью. Очевидно, подобные эталоны продуцируют иерархии и асимметрии внутри социума – иными словами, социум состоит из «более Своих» и «менее Своих» (скажем, «более русских» и «менее русских»); при этом наименее Свои воспринимаются в качестве внутренних Чужих. Следует принимать во внимание, что репрезентации внутренних и внешних Врагов, как правило, взаимообусловлены. Нередко внешний Враг «изобретается» для того, чтобы маркировать определенные социальные и политические группы как Врагов внутренних. Кроме того, необходимо учитывать, что коллективная идентичность существует как процесс конкуренции различных дискурсов, соревнующихся между собой за определение Своих и Чужих, «наших» и «не-наших» и, соответственно, за определение нормы и девиации. Например, русскость представляет собой поле конкурирующих дискурсов, и мы можем наблюдать множество самых разнообразных, порой взаимоисключающих, интерпретаций на тему, что такое Россия и что означает быть русским. Очевидно, в каждой из интерпретаций будут собственные эталон и антиэталон, специфический взгляд на инаковость и «нашесть», особые варианты проведения символических границ между Своими и Чужими. Эталон и антиэталон формируются при помощи разнообразных критериев, в том числе и гендерных. Например, в исследовании Дж. Моссе показана роль гендерных идентификаторов в нацистском проекте в Германии [20].

 

Гетерогенность коллективной идентичности коррелирует с гетерогенностью самих мужественности и женственности, которые также могут быть интерпретированы как поле конкурирующих дискурсов. Как известно, Р. Коннелл ввел понятие множественной маскулинности, предлагая различать, с одной стороны, гегемонную маскулинность, продуцируемую господствующим дискурсом, и, с другой, подчиненные, маргинальные [13]. При этом необходимо учитывать, что гегемонная маскулинность далеко не всегда включает в себя маскулинные качества в «экстремальной» степени развития [21]. В контексте данной статьи принципиально, что степень эталонности в плане «нашести», как правило, коррелирует со степенью эталонности в плане соответствия гендерным нормам, принятым в данном сообществе. Иными словами, «менее русские» будут маркироваться и как менее мужественные или менее женственные. Инаковизация Внутренних Чужих также достигается при помощи гендерного дискурса – политическая, идеологическая, конфессиональная, этническая чуждость эксплицируется через гендерную маргинальность, через несоответствие гендерному эталону [5].

Наконец, важной характеристикой коллективной идентичности является контекстуальность. Нам представляются эвристичными идеи, высказываемые в рамках инструменталистского и конструктивистского направлений социально-гуманитарного знания: коллективная идентичность содержит элемент ситуативности, подвижности. Стратегии социального творчества определяют изменчивость приписываемых Своим и Чужим черт; неизменными остаются лишь ее функции. В частности, это может быть прослежено на примере такого явления, как гендерная метафоризация, которая может быть определена как “перенос не только физических, но и всей совокупности духовных качеств и свойств, объединенных номинациями «женственность» и «мужественность» , на объекты, с полом не связанные” [2. С.24]. Среди переносимых значений и смыслов - гендерная асимметрия, что позволяет при помощи гендерного дискурса создавать и поддерживать властные отношения; при этом иерархия мужественности и женственности как ценностей оказывает влияние на иерархию социальных субъектов, маркировка которых как женственных или мужественных влечет за собой атрибутирование им соответствующих качеств и соответствующего символического капитала. Поэтому метафоризация также может быть рассмотрена в качестве формы символического насилия, преследующей те же цели - проведение границ и установление иерархий. Трактовка феминного в качестве девиантного, нуждающегося в контроле, определяет основную тенденцию гендерной метафоризации: маскулинизация Своих и феминизация Чужих – обычный прием внутри- и внешнеполитической борьбы [12. С.238; 18; 16. С.356-362]. Вместе с тем возможны и противоположные дискурсивные стратегии: многообразие смыслов, заключенных в концептах маскулинного и феминного, а также особенности интерпретации мужественности и женственности в различных культурах в различные исторические периоды обусловливают репрезентации Своих в женском облике, в то время как Чужих - в мужском. Подобные стратегии могут преследовать различные цели, среди которых отметим, во-первых, военно-политическую мобилизацию: картины страданий Своих женщин традиционно используются в апелляциях к мужской идентичности, их роли защитника. Во-вторых, аутофеминизация используется для обоснования собственного нравственного или даже военного преимущества. В частности, отмеченные тенденции отчетливо проявляются в пропаганде Первой мировой войны [5].

 

Выявленные закономерности взаимовлияния гендерного и идентификационного дискурсов могут быть прослежены на примере образа врага, представляющего собой крайнюю степень Чужих. Мы разделяем точку зрения, согласно которой образ врага может быть рассмотрен как социальный конструкт [7. С.6]; он определяется не только реальными качествами соперничающей стороны, но и его функциями: во-первых, поддерживать идентичность социального субъекта, отделяя Чужих от Своих; во-вторых, доказать собственное превосходство (военное, нравственное, наконец, эстетическое) и тем самым способствовать победе над Врагом; в-третьих, упрочить внутренний порядок и провести символические границы в собственном социуме. Отмеченные функции этого образа обусловливают редукцию и референцию составляющих его черт. Враг должен порождать чувство опасности, вызывать убежденность в моральной правоте Своих и неправоте – Чужих. Гнев, отвращение, безжалостность – еще один “кластер” чувств, который призван вызывать образ врага; это предполагает использование такого пропагандистского приема, как дегуманизация Врага. Наконец, Враг должен быть изображен достаточно слабым и комичным, чтобы Своих не покидала уверенность в том, что их победа неизбежна [7; 15; 17; 19]. Очевидно, гибкость гендерных концептов, многообразие смыслов, заключенных в понятиях мужского и женского, позволяют использовать самые разнообразные идентификационные стратегии для реализации означенных функций образа врага.

 

Таким образом, в самой оппозиции «мужское – женское» заключена возможность использовать гендерный дискурс для четкой маркировки границы между Своими и Чужими и для продуцирования отношений неравенства и контроля. Другой причиной востребованности гендерного дискурса в идентификационных стратегиях является кажущаяся « естественность» эталонов мужественности и женственности: эссенциализация , которая содержится в гендерных концептах, нередко переносится, например, на обоснование сущностного и потому неустранимого характера различий между социальными субъектами. Наконец, особый эмоциональный заряд гендерных маркеров обусловлен тем, что отношения между полами, иерархия полов воспринимаются обыденным сознанием как едва ли не наиболее очевидный и понятный, а потому легитимный и не подлежащий рефлексии пласт человеческой культуры [9. С. 10].

 

Литература

 

Примечания