«Красный Кошмар»: Репрезентации советской семьи в американском антикоммунизме периода Холодной войны (1946-1963) (1)

О.В. Рябов

«Красный Кошмар» ( Red Nightmare ) - так называется фильм, выпущенный Министерством обороны США в 1962 году. В нем «кошмар коммунистического порабощения Америки» показан сквозь призму жизни обычной американской семьи. Фильм начинается со сцен счастливого утра семьи Джерри Донована ( ИЛЛ 1 ). Мистер Донован - законопослушный стопроцентный американец, не вполне, однако, понимающий, что борьба с коммунизмом – это долг всех граждан США, и никто не имеет права оставаться в стороне. За это создатели фильма насылают на него страшный сон, в котором Америка оказывается под пятой коммунизма и все в ней, включая семью, изменяется по советскому образцу. Право на частную жизнь грубо попирается; спецслужбы контролируют даже телефонные разговоры между супругами. Государство беззастенчиво вторгается в неприкосновенное пространство дома, который более не является крепостью. Старшая дочь покидает дом и отправляется на сельхозработы, так как партия рассматривает это в качестве эффективного средства борьбы с буржуазным влиянием семьи. Младшие дети, теперь юные пионеры, обвиняют отца в том, что он недостаточно воспитывал в них коллективизм, и обещают пожаловаться на него властям. Жена предает мужа во имя интересов государства. Возмущенный Донован пытается бороться с новой властью и приговаривается к расстрелу. Проснувшись, наш герой, естественно, становится совершенно другим человеком. Семья, таким образом, представлена как основа демократии и американского образа жизни, с такими ценностями как индивидуализм, свобода, религия, право на частную жизнь; коммунизм же – это смертельная опасность для самого существования семьи.

 

Гендерный дискурс – это одно из традиционных орудий пропаганды, один из ресурсов создания коллективной идентичности и конструировании Врага; репрезентации семьи, привлечение семейной метафоры – важная часть этих процессов [см.: Рябов 2004 b ]. Однако в период Холодной войны мифологии семьи принадлежит особая роль в производстве Своих и Чужих, в критике «красной опасности» и манифестации идеалов американизма. Дом в пригороде, жесткое разделение ролей на «кормильца» и «домохозяйку», бэби-бум – этим чертам семьи придается теперь такое значение, что Элен Мэй считает возможным характеризовать американскую культуру второй половины 40-х – начала 60-х годов как «ориентированную на семью» (family-centered culture) [May 1988: 11]. Помимо изменений в сфере занятости и демографической ситуации, исследователи обращают внимание на психологические факторы этого феномена, среди которых - конфронтация Холодной войны: семья становится символом политики «сдерживания» коммунизма [ May 1988: 107]. В исследованиях отмечается, что доктрина сдерживания, сыгравшая цементирующую роль в идеологии Холодной войны, манифестировалась и через сдерживание коммунистических попыток извратить природу человека в сфере отношений между мужчинами и женщинами [ De Hart 2001: 127]. Доктрина сдерживания была артикулирована через белую американскую семью среднего класса, состоящую из мужчины-кормильца и жены-домохозяйки. Такая семья портретировалась как безопасное, защищенное место в опасном ядерном мире, воплощая ценности американского образа жизни: свободу, право на частную жизнь, консюмеризм [ Tickner 2001: 55]. (2)

 

Анализу взаимовлиянию гендерного и национального дискурсов в коллективной идентичности американцев в Холодную войну посвящено немало содержательных работ [среди них Rogin 1987; May 1988;   Cohn 1993; Enloe 1993; Jeffords 1994; Costigliola 1997; Рихтер 1997; Clark 2000; Sharp 2000; De Hart 2001; Dean 2001; Friedman 2003 ] . Менее исследованным является вопрос о репрезентациях советской семьи в американской пропаганде этого периода, а также об их влиянии на гендерный порядок США. Цель данной статьи заключается в том, чтобы обозначить возможные подходы к анализу репрезентаций семьи (и шире – к анализу гендерного дискурса) как оружия пропаганды Холодной войны, как способа установления символических границ и продуцирования иерархий между Своими и Чужими. Вначале нам предстоит уточнить теоретические основы исследования; затем речь пойдет о конструировании «красной опасности» при помощи гендерного дискурса; далее мы остановимся на вопросе о том, как в антикоммунистическом дискурсе репрезентируется советская семья; наконец, будет затронута проблема международной пропаганды как ресурса создания гендерного порядка в США. Широкая постановка проблемы побуждает привлечь разнообразные источники, среди которых периодические издания (журналы «Лук», «Лайф», «Колльер» и др.), кинофильмы, плакаты и карикатуры, а также пропагандистские брошюры и памфлеты о советской семье и России в целом. Хронологические рамки охватывают период т.н. «долгих пятидесятых» (3) (который иногда также обозначается как «Первая Холодная война») [ Sharp 2000: 83-85].

 

Вначале уточним методологические подходы. Во-первых, мы придерживаемся установок реляционного подхода к интерпретации идентичности, при котором, в отличие от атрибутивного, идентичность рассматривается не как постоянное свойство, определяемое некими субстанциальными качествами субъекта идентификации, а как отношение, отношение между Своими и Чужими [См.: Jenkins 1996; Harle 2000: 6-10]. Такой подход требует учитывать взаимообусловленность репрезентаций советской и американской моделей гендерных отношений. Иными словами, классический тезис Ф. Барта о том, что не культурные различия определяют наличие границ, а, наоборот, необходимость границы определяет различия между культурами, может быть применен и для анализа гендерных порядков советского и американского обществ периода Холодной войны.

 

Во-вторых, для анализа функций гендерного дискурса в пропаганде мы предлагаем использовать идеи П. Бурдье о «символическом капитале» и «символическом насилии» [ Bourdieu 1998:103]. Гендерный дискурс исполняет роль маркера, механизма включения/исключения, конструирующего границы между сообществами, и, таким образом, принимает активное участие в идентификационных стратегиях. Однако гендерные идентификаторы не только определяют Своих и Чужих, но и вырабатывают систему оценок и предпочтений: гендерный порядок первых, как правило, репрезентируется в качестве нормы, в то время как гендерный порядок вторых – в качестве девиации (Свои мужчины - самые мужественные, Свои женщины - самые женственные и так далее). Таким образом, при помощи гендерного дискурса утверждаются и подтверждаются отношения неравенства и контроля. Другой формой символического насилия является гендерная метафоризация; при этом иерархия мужественности и женственности как ценностей оказывает влияние на иерархию социальных субъектов (нации, классы, политические институты), маркировка которых как женственных или мужественных влечет за собой атрибутирование им соответствующих качеств и соответствующего символического капитала. Трактовка феминного в качестве девиантного, нуждающегося в контроле, определяет доминирующую тенденцию гендерной метафоризации: маскулинизация Своих и феминизация Чужих – распространенный прием внутри- и внешнеполитической борьбы (4).

 

В-третьих, нам представляется весьма эвристичной точка зрения, согласно которой Враг - крайний случай Чужих - может быть рассмотрен как социальный конструкт [ Aho 1994]; образ врага определяется не только реальными качествами соперничающей стороны, но и следующими его функциями: во-первых, поддерживать идентичность социального субъекта, отделяя Чужих от Своих; во-вторых, доказать собственное превосходство и тем самым способствовать победе над Врагом; в-третьих, упрочить внутренний порядок и провести символические границы в собственном социуме. Отмеченные функции этого образа обусловливают редукцию и референцию составляющих его черт. Враг должен порождать чувство опасности, вызывать убежденность в моральной правоте Своих и неправоте – Чужих. Гнев, отвращение, безжалостность – еще один «кластер» чувств, который призван вызывать образ врага; это предполагает использование такого пропагандистского приема, как дегуманизация Врага. Наконец, Враг должен быть достаточно слаб и комичен, чтобы Своих не покидала уверенность в неизбежности конечной победы [ Frank 1967; Keen 1986; Rieber , Kelly 1991; Aho 1994; Harle 2000]. Отмеченные функции образа врага реализуются при помощи различных видов дискурса, в том числе при помощи гендерного.

 

В-четвертых, мы исходим из положения о взаимосвязи образов Внешних и Внутренних врагов. Внешний Враг часто изобретается для того, чтобы быть использованным во внутриполитической борьбе.

 

Холодная война воспринималась по обе стороны Железного занавеса не только как борьба двух социально-политических систем, но и как дуэль двух сверхдержав, СССР и США. Разделение мира между двумя полюсами продуцировало манихейское мироощущение, в котором каждый для другого был Врагом № 1. Сама идентичность Америки с середины 40-х годов в значительной степени определялась ее ролью последнего оплота в борьбе с «мировым злом»: противостояние коммунистической России рассматривалось как главная историческая миссия [ Sharp 2000: 73]. То есть, ответ на вопрос, что есть Америка, зависел от репрезентаций Советского Союза; конструкция тотальной инаковости коммунизма представляла собой одновременно создание идеализированного образа самих Соединенных Штатов [ Sharp 2000:29]. Приложение методологии дискурсивного анализа к изучению отношений между культурами, начало которому было положено в «Ориентализме» Эдварда Саида [ Said 1978], получило развитие в исследованиях геополитического дискурса Холодной войны, в первую очередь, в работах Саймона Дэлби [ Dalby 1988, 1990]. Эти работы, в частности, позволили взглянуть на основные дихотомии Холодной войны («тоталитаризм - свобода», «коммунизм – американизм», «Восток – Запад» и др.), равно как и на дискурс советологии как на процесс продуцирования властных отношений.

 

Говоря о СССР как Другом американской идентичности, имеет смысл различать несколько составляющих, которые оказали влияние на исследуемый образ. Прежде всего, тот унаследовал черты Врага №1 Америки. В коллективном “Я” американцев важнейшее место занимает приверженность свободе, и образ Врага №1 наделяется такими чертами, как «деспотизм», «склонность к рабству», «тоталитаризм» — будь то Япония в период Второй, а Германия – Первой мировых войн или Англия времен Войны за независимость [ Kennedy 1997: 355]. Другим элементом стал антикоммунизм с его богатыми традициями. Наконец, еще одной составляющей явился традиционный образ России и русскости в западной культуре. Дискурсивная формация, репрезентирующая Россию как “радикально Иное” Запада, может быть обозначена как Russianism [Рябов 2001, 2004] и рассмотрена как форма ориентализма [ Said 1978]. В исследованиях неоднократно отмечалось, что дискурсивные практики ориентализма активно использовались в пропаганде Холодной войны, представляющей СССР в качестве наследника восточных деспотий и страну неизбывного варварства [ Said 1978: 26; Wolff 1994: 3; Malia 1999: 69; Hendershot 2001: 55-66]. Советскость при этом фактически отождествлялась с русскостью, а коммунизм портретировался как идеология русская по самой своей сути [ Sharp 2000: 86, 134].

 

Оппозиция «естественное/противоестественное» была, по оценке Дж. Шарп, едва ли не главной дихотомией антикоммунистического дискурса; противоестественность рассматривалась как искажение человеческой природы [ Sharp 2000: 42-46]. Выражением представлений о «ненормальности» коммунизма стало широкое использование метафоры болезни для характеристики Врага № 1 [См.: Keen 1986: 63; Sharp 2000: 98-100; Hendershot 2003: 13]. Подобная эссенциализация противоречий двух социально-экономических систем (то есть, признание того, что различия отражают сущностные и потому неустранимые черты) достигалась различными дискурсивными практиками. Культуры двух народов репрезентировались как противоположные по самой своей сущности; «русская душа» рассматривалась как нечто в корне отличное от «американского духа». Иногда это противопоставление достигало такой степени, что даже биологические характеристики американцев и русских считались различными [ Sharp 2000: 133, 134]. Стоит особо подчеркнуть еще один способ эссенциализации – «безбожные» коммунисты трактовались как враги Всевышнего; предотвращение порчи и разрушения незыблемых устоев человеческого сообщества, спасение мира от «империи Зла» – эти аспекты борьбы с СССР придавали ей почти религиозный характер [ Harle  2000: 92].

 

Среди главных инвектив в адрес коммунистов - обвинения в стремлении разрушить естественный порядок взаимоотношения полов. Это отразилось и в репрезентациях семьи коммунистического проекта, что не удивительно: дискурс Модерности не только превращал различия мужчин и женщин в противоположности маскулинности и феминности, но и трактовал их как «вечные», «натуральные», «естественные». Принципиально, что деформация мужественности, женственности, семьи объявлялись следствием пороков социального порядка СССР – тоталитаризма, ликвидации демократических свобод, отмены частной собственности, абсолютной власти государства над индивидом, подавления индивидуализма, борьбы с религией как основой морали. Анализируя дефеминизацию женщин и демаскулинизацию мужчин Советского Союза в антикоммунистическом дискурсе, нельзя не обратить внимание на те практики подобной инаковизации, которые берут начало задолго до исследуемого периода. Так, феминизация России, свойственная западному дискурсу, предполагала особую картину гендерных отношений в России, включающую образы сильной женщины и слабого мужчины [Рябов 2001: 120-130]. Подобные настроения тиражируются в антироссийской пропаганде периода Первой и Второй мировых войн; они получили распространение и в годы Холодной войны. (5)

 

Примером дефеминизации женщин служит статья из журнала «Лук» под названием «Женщины – граждане России второго сорта». Автор, журналистка Дж. Уитни, соглашается с тем, что многие русские женщины получают хорошее образование и становятся докторами, учителями, инженерами, учеными, партийными работниками. [ Whitney 1954: 25]. Иными словами, женщина в России может быть кем угодно – вот только женщиной она быть не может [ Whitney 1954: 47]. Нигде в мире женская красота не ценится так низко – излишне и говорить, что не существует конкурса «Мисс СССР» [ Whitney 1954: 47], сокрушается автор и продолжает: «Даже сегодня в относительно космополитичной Москве девушка, которая хорошо выглядит, прилично одевается и пользуется косметикой, для обычного русского означает одно из трех: либо иностранка, либо балерина, либо проститутка» [ Whitney 1954: 47]. Как же выглядит обычная русская женщина? Она среднего телосложения, темноволосая, круглолицая, коренастая. Автор уверяет читателей, что для большинства русских размеры тела женщины – индикатор социального положения ее мужа: чем его работа лучше, тем его жена упитаннее и дороднее ( fatter ). Поэтому мишенью многих советских шуток становятся генеральши – их талии должны быть пропорциональны размерам зарплаты их супругов [ Whitney 1954: 47]. Такая апелляция к телесности становится одной из составляющих внешнеполитического дискурса Холодной войны. В журнале «Ридерс Дайджест» повествуется о визите в Айову советских крестьян, которые, по заверениям автора рассказа, были поражены изобилием товаров в магазинах и красивыми грудями американок [См.: Sharp 2000: 101] – пресуппозиции такого рода суждений очевидны. Неотразимость женщин «свободного мира» потрясает воображение и других советских мужчин. Герой фильма «Раз, два, три» ( One , Two , Three (1961)), партийный функционер, говорит: «Одно нужно признать за этими капиталистами - они умеют сделать женщину привлекательной». В данном контексте весьма сомнительным комплиментом выглядит и следующая оценка роли женщин коммунистической России – «они несут Советский Союз на своих здоровых ( robust ) плечах» [ Whitney 1954: 119].

 

Предметом насмешек становятся мода, косметика и, особенно, белье. «Ридерс Дайджест» оценивает женское белье в СССР как «грубое и скучное» [ Sharp 2000: 119]. Притягательность же американского белья настолько велика, что, например, героини фильмов «Шелковые чулки» ( Silk Stockings (1957)) и «Реактивный пилот» ( Jet Pilot (1957)), Нина и Ольга, не могут устоять перед соблазном и быстренько забывают о своих коммунистических иллюзиях. Белье становится символом капиталистического изобилия (и, разумеется, свободы).

 

Женственность деформирована и в результате тяжелого физического труда. Грязная работа предназначена при коммунизме именно женщинам, между тем как мужчины являются в основном начальниками ( bosses ) [ Whitney 1954: 119]. Этот тезис используется для критики советской модели женской эмансипации. (6) В книге «Что такое коммунизм?» читаем: «Согласно советскому пониманию ‘равенства', женщины обязаны выполнять тяжелую работу, которую в других странах обычно делают мужчины. Они работают на железных дорогах, в шахтах, на лесозаготовках, на строительстве дорог» [ Ketchum 1955: 171; см. также: Whitney 1954: 119]. (7)

 

Не удивительно, что женщины России завидуют женщинам Америки. Карикатура 1954 г. из журнала «Независимая женщина» изображает двух коммунистических женщин, одна из них жалуется другой: «И даже если мы - суперженщины, все равно хочется, чтобы мы веселились, как американки» (“ Even if we are superwoman, I still wish we had fun like Americans ” ИЛЛ 2).

 

Женщина, таким образом, всегда остается женщиной, которая хочет быть сексуально привлекательной и ценит личное счастье выше идеологических принципов. И не вина, а беда русских женщин, что они не имеют возможности быть женственными; причина этого заключается в невысоком качестве не только товаров и услуг, но и советской маскулинности. Эталон маскулинности – это воин Холодной войны, Cold warrior ; коммунизм же ассоциируется с феминизацией [ Clark 2000: 1-21; Filene 2001: 160; Tickner 2001: 55]. Поскольку, как было отмечено, гендер используется для обозначения доминирования, постольку феминизация Врага и маскулинизация Своих – обычный прием военной пропаганды. Поэтому соперничество в силе в международных отношениях превращается в соперничество в маскулинности. Это получает отражение, в частности, в широком использовании сексуальных образов и метафор в дискурсе Холодной войны. (8)

 

Одним из весьма распространенных способов символической феминизации Другого в дискурсивных практиках Холодной войны стали «лав сториз», в которых Он – достойный представитель «свободного мира», Она принадлежит к миру «красной опасности». Еще вышедший в конце тридцатых фильм «Нин о чка» с Гретой Гарбо в главной роли строился вокруг шаржированного изображения советской маскулинности, противопоставленной маскулинности западной, благодаря которой партийный функционер Нина Якушева и смогла снова стать «нормальной женщиной». (9) Успех «Ниночки» обеспечил дальнейший интерес Голливуда к подобным сюжетам. В 1940 году появляется «Товарищ Икс» ( Comrade X ) – как и в «Нин о чке», героиня фильма покидает Советский Союз во имя любви к американцу, герою Кларка Гэйбла. Майкл Рогин, анализируя сюжеты голливудских картин, отметил, что в лентах периода Второй мировой войны (например, «Песня России» ( Song of Russia (1943)) сюжет претерпевает изменения [ Rogin 1987: 246-248]. Русские женщины по-прежнему влюбляются в американцев, однако выбирают свою страну, что, очевидно, призвано проиллюстрировать патриотические чувства союзника Соединенных Штатов. С началом Холодной войны Голливуд вернулся к прежнему сюжету в таких картинах, как «Никогда не позволяй мне уйти» ( Never Let Me Go (1953)), «Шелковые чулки», «Железная юбочка» ( Iron Petticoat (1956)) и «Реактивный пилот». (10)

 

Здесь необходимо сделать оговорку. Феминизация Другого была заметной, но не единственной тенденцией антикоммунистического дискурса. Многогранность образа врага, разнообразие выполняемых им функций обусловили вариативность приемов, избираемых для его репрезентаций. Враг должен внушать страх – поэтому коммунизм изображался как смертельная угроза, в том числе при помощи гендерного дискурса. Коммунизм как искушение, как соблазн – весьма популярный мотив Холодной войны [ Hendershot 2003: 9] – получает выражение в соответствующих образах женщин. «Реактивный пилот» изображает советскую разведчицу Ольгу настолько красивой и непреодолимо соблазнительной женщиной, да к тому же и великолепным летчиком, что ей без труда удается очаровать полковника Шеннона. И хотя, сообразно канонам Голливуда, хэппи-энд неизбежен, и главная героиня выбирает свободу и американца, следует, очевидно, согласиться с мнением С. Хэндершот: Ольга соблазняется не столько американской маскулинностью, сколько материальным изобилием общества потребления [ Hendershot 2003: 16-17]. То же, что роль полковника Шеннона исполняет Джон Вэйн – кинематографическое воплощение стопроцентной американской мужественности и икона антикоммунистического дискурса, очевидно, было призвано еще более усилить мифологизацию «красной опасности».

 

Противоречивы и тенденции изображения маскулинности. Демаскулинизируя Врага, с одной стороны, пропаганда использовала и другой прием гендерного дискурса, наделяя коммунистического Другого гипермаскулинными чертами, представляя его, в частности, в качестве «сексуального агрессора» [ Costigliola 1997: 1310]. (11) Как известно, мобилизация нации, в первую очередь, мужчин при помощи создания картин страданий женщин, их унижения, бесчестья или сексуального насилия над ними представляет собой один из распространенных приемов военной пропаганды и дискурсивных стратегий конструирования Врага [см.: Рябов 2003]. Фигура мужчины-насильника использовалась, например, в комиксах, беллетристике [ Barson, Heller 2001: 153, 159]. «Изнасилование» - популярная метафора для репрезентаций внешней политики коммунистического Другого в отношении, например, Австрии, Тибета, Чехословакии [ Sharp 2000: 193; Swerling 1968; Chapman , Sayle 1968].

 

Репрезентации американской маскулинности столь же неоднозначны. С одной стороны, американцы – это настоящие мужчины, призванные защитить «естественный» порядок вещей. Однако, как отмечает Андреа Фридман, гипермаскулинизация, неотделимая от империалистического дискурса, вступала в противоречие с другим императивом Первой Холодной войны – убедить аудиторию в прогрессивности гендерного порядка и семейных отношений США. Тезису советской идеологии о коммунизме как воплощении идеала равенства полов были противопоставлены картины американского общества, в котором женщина получает одновременно и покровительство мужчины, и равенство с ним; в идеологии партнерского ( companionate ) брака муж репрезентировался и как патриарх, и как партнер [ Friedman 2003: 219].

 

Как же представлена советская семья? Тема «Коммунизм и семья» имеет долгую историю. Как известно, еще в «Манифесте коммунистической партии» классики были вынуждены парировать обвинения в том, что коммунисты якобы выступают за отмену моногамной семьи и обобществление женщин [См.: Ющенко 1980: 121-122]. В межвоенный период обвинения коммунизма в разрушении семьи широко использовались в пропаганде ультраправых [например, Quisling 1931: 114], в том числе в визуальной [например, плакаты «Коммунизм разрушает семью» в Испании и Италии см.: Keen 1986; Paret , Lewis , Paret 1992: 138 ИЛЛ 3]. Слухи об обобществлении женщин в России будоражат американский антикоммунизм, начиная с Октябрьской революции. Так, в 1918 г . «Нью-Йорк Таймс» и другие периодические издания, проклиная «чудовищ, национализирующих женщин», сообщали, что «ежемесячная женитьба» и «передача детей в собственность государства» стали обычными явлениями в жизни советского общества, [см.: Иванян 1991: 93]. В качестве типичного примера коммунистической семейной политики в одном из памфлетов 30-х приводится текст Декрета о национализации женщин Свободной Ассоциации Анархистов Саратова, отменяющего частное владение женщинами в возрасте от 17 до 32 лет [ Burton 1930: 18-19]. В этом же издании сообщается, что мальчики и девочки, обучающиеся в государственных школах, живут в одних и тех же общежитиях, поэтому атмосфера в большевистских школах наполнена преступными инстинктами и животной ревностью. «Очевидно, это будет поколение мужчин и женщин морально и физически испорченных; в будущем эти жертвы большевистских школ превратятся в опасность не только для России, но и для всего цивилизованного мира» [ Burton 1930: 25].

 

В исследуемый период пропаганда продолжает рисовать ужасные картины разрушения семейной жизни. В одном издании стремление уничтожить семью объясняется тем, что партия рассматривает ее как соперника, который защищает индивида от тотального контроля, укрывает его от всевидящего ока государства. Причина массового привлечения в производство женщин заключается не только и не столько в неэффективной экономике. Государство преднамеренно удерживает заработную плату мужчин на очень низком уровне, чтобы заставить женщину покидать семью и работать на производстве в течение всего дня. «Коммунисты, хорошо понимая, что их успех в значительной степени зависит от того, насколько им удастся завоевать преданность молодежи, прилагают гигантские усилия, чтобы отделить детей от родителей и дома. Государство вынуждает матерей работать весь день, чтобы занять их место. Уже в трехлетнем возрасте детей отдают в ясли, где их окружают картинками и рассказами о коммунистических вождях и их достижениях. Дети должны быть преданы коммунизму с самого первого дня. Никакой конкуренции со стороны семьи или дома не терпят; ребенок должен быть воспитан таким образом, чтобы без колебаний отрекаться от своей семьи» [ Ketchum 1955: 105].

 

Вместе с тем следует упомянуть и другую тенденцию. В одной из публикаций журнала «Лук» утверждается, что семья в России крепкая: брак уважаем, аборты жестоко преследуются, а времена, когда развод был несложной процедурой, прошли. Цель статьи, как сообщает автор, - показать, что Россия молода, сильна, жизнеспособна и амбициозна [ Kirk 1952: 37]. Нет ничего более опасного, чем недооценка врага, объясняет свою позицию другой автор, отмечающий положительные изменения в политике коммунистов в рассматриваемых вопросах [ Ray 1952: 103 ].

 

Отношение детей и родителей – еще один пример противоестественности коммунистической морали. Коммунисты учат детей предавать своих родителей [См.: May 1988: 95]. В качестве иллюстрации приводится рассказ о Павлике Морозове.

«Двенадцатилетний пионер узнал, что его отец, будучи не в состоянии выполнить нереальные требования государственных сборщиков продовольствия, спрятал совсем немного зерна для своей семьи. Павлик немедленно донес на отца властям. Вследствие предательства своего сына, старший Морозов был послан на 10 лет в трудовые лагеря. За этот поступок Павлик был объявлен властями образцовым примером юного пионера. 19 декабря 1948 года была открыта статуя Павлика, прославляющая предательство им отца» [ Ketchum 1955: 105].

 

Советского ребенка учат ненависти с самого раннего возраста. Ленин, уверяет автор одной из статей, говорил: «Ненависть есть основа коммунизма. Дети должны быть воспитаны в ненависти к родителям-некоммунистам; но и даже если те - коммунисты, ребенку нет необходимости заботиться о них, уважать их». Большевизм - это не пансион для благородных девиц; необходимо, чтобы дети присутствовали при казнях и радовались смерти врагов пролетариата [ Ketchum 1955: 178]. Очевидно, задача создания картины тотальной, неустранимой инаковости коммунизма требовала включения в образ врага не только мужчин и женщин, но и детей. Вместе с тем дети нередко представлены как жертвы коммунистического режима. Коммунизм эксплуатирует труд детей, и чтобы убедить в этом читателей, один из авторов помещает фото, подписанное следующим образом: «Этот мальчик на картинке настолько мал, что ему приходится подставлять под ноги ящик, чтобы работать на станке» ( ИЛЛ 4) [ Ketchum 1955: 170].

 

Факт государственной помощи женщинам в заботе о детях (бесплатные роддомы, ясли, медицинское обслуживание) иногда упоминается [например, Whitney 1954: 47]; однако акцент в репрезентациях жизни семьи смещается на жилищные и бытовые условия. Отсутствие бытовой техники в доме, огромные очереди, слабое развитие сферы бытового обслуживания – все это делает жизнь женщины очень тяжелой [ Whitney 1954: 47]. В этом плане показательны знаменитые «кухонные дебаты», состоявшиеся в июне 1959 года между Р. Никсоном и Н.С. Хрущевым в Москве на открытии Американской национальной выставки. Вице-президент США настаивает, что преимущество Америки в Холодной войне покоится не на оружии, но на безопасной, изобильной семейной жизни современного пригородного дома. По сути, как отмечает Э.Мэй, он артикулирует послевоенный идеал домашности: успешный кормилец, которого поддерживает привлекательная хозяйка дома в изобильном пригородном доме [ May 1988: 18]. Объясняя возле посудомоечной машины, что в Америке производят вещи, которые призваны облегчить труд домохозяек, Никсон говорит о том, что это символизирует сущность американской свободы:

 

«Для нас различие, право выбора… есть наиболее важная вещь. Мы не имеем одного решения, принятого руководством правительства…. Мы имеем также разнообразие продукции и моющих машин, чтобы домохозяйка могла сделать свой выбор…»[См.: May 1988: 17].

 

Не иначе, как «красным кошмаром», должны казаться обладателям двухэтажных домиков в пригородах рассказы о коммунальных квартирах: женщины там занимаются домашним хозяйством в переполненных комнатах, где несколько семей едят и спят по очереди [ The Face of Moscow 1953: 35]. В одном из материалов журнала «Лук» сообщается, что женщины «должны стирать свое белье на кухне, и в дождливую или снежную погоду им приходится вешать белье для просушки на кухне. Готовят все на той же кухне. Вообразите четыре или шесть женщин, которые готовят каждая свой ужин на одной газовой плите в одно и то же время, а над плитой в это время сохнет белье». Сражения на кухне неизбежны, хотя автор признает, что об убийствах на коммунальных кухнях ей ничего не известно [ Gilmore , Gilmore 1953: 28]. В упоминавшихся фильмах жилищные условия показаны таким образом, что вопрос «Которая часть комнаты моя?», который задают «нин о чки» из упоминавшихся комедий 1939 и 1957 годов, попадая в номер западного отеля, удивления не вызывает.

 

В репрезентациях отношений между супругами антикоммунистический дискурс эксплуатирует представления о России как варварской стране, отсталость и дикость которой очевидна и в семейных отношениях. Россия – это в основном патриархатная страна [ Whitney 1954: 25]. «Волос долог – ум короток» - этой пословицей автор статьи о женщинах как гражданах второго сорта в СССР начинает свой рассказ, продолжая:

 

«Русские мужчины низших классов все еще продолжают ‘учить' своих жен – иными словами, бьют их. Те же, в свою очередь, утешаются другой пословицей – ‘Если не бьет – значит, не любит'» [ Whitney 1954: 25]. (12) Идея «двойного бремени» женщин СССР, вынужденных трудиться и на работе, и дома – еще один прием из арсенала пропаганды Холодной войны. Описывая разделение труда в семье, американский автор отмечает: «Мужчина, который нянчится с детьми, в России редкость» [ Whitney 1954: 119]. Иногда мужья помогают делать покупки, но ни один уважающий себя мужчина не будет готовить или мыть посуду [ Whitney 1954: 47].

 

Свободы выбора, которой тоталитаризм лишает человека в политике или потреблении товаров, нет и при заключении брака. Коммунисты с подозрением относятся к любви [ Is This Madame Malenkov 1953: 73], и странности любви за Железным занавесом изображаются при помощи различных приемов. Разумеется, широко используются антиутопии (13), в которых показано, как тоталитарное государство контролирует процесс выбора полового партнера. Партийные же документы предписывают следующее: «При выборе спутника жизни, коммунистическая молодежь должна смотреть, прежде всего, на правильность его политических взглядов, и только потом на образование, темперамент, здоровье и внешность» [ Ketchum 1955: 179]. Ухаживание не может не выглядеть нелепостью и буржуазным предрассудком; (14) эксплуатируются старые представления в духе теории «стакана воды». Как сообщается в фильме «Шелковые чулки», «если в России кто-то кого-то хочет, он просто говорит: ‘Ты! Иди сюда!'». Главная героиня фильма информирует ироничного американца: советская наука установила, что любовь – это романтические иллюзии; в основе любви лежат простейшие химические или электромагнитные процессы.

 

Тема ненормальности сексуальных отношений в СССР являлась важным элементом антикоммунистического дискурса. Пресловутое «У нас секса нет», ставшее в годы перестройки одним из эффективных приемов борьбы с существовавшим режимом [Riabova, Riabov 2002], обыгрывается и в американском антикоммунизме; так, одна из статей в «Ридерс дайджест» была озаглавлена «Top Secret: Is There Sex in Russia?» [Sharp 2000: 133]. Коммунистическая Россия в Холодную войну показана как страна абсолютного пуританизма [например, Stafford 1967 ]. Собственно говоря, репрезентации всех сторон отношений мужчины и женщины, от моды до жилищных условий, должны были привести аудиторию к этой мысли. Визуализация различий Своих и Чужих также свидетельствовала о превосходстве американизма над «скучными коммиз». Достаточно взглянуть на тот же журнал «Лук». Так, на обложке одного из номеров этого издания помещена фотография восходящей кинозвезды Джины Лоллобриджиды, а репортаж о тяжелом положении женщин в СССР предваряет фото ( ИЛЛ 5 ), подписанное: «Женственности отпущено короткий срок в России, где у женщин в руках отбойные молотки, а не губная помада» [ Whitney 1954: 117] (15). Какой уж тут секс…

 

Дискурсивные практики «нормализации» сексуальных отношений интересны и тем, что позволяют проследить взаимосвязь и взаимообусловленность репрезентаций, во-первых, Своих и Чужих, во-вторых, Внешних и Внутренних Врагов. Семья «долгих пятидесятых» объявлялась хранительницей «естественных» ролей, но вместе с тем противопоставлялась «традиционной» викторианской семье с ее пуританизмом. Американцы должны сдерживать свою сексуальность в браке, где мужественные мужчины были бы под контролем сексуальных, покорных и умелых домохозяек [May 1988: 99]. Сексуальное сдерживание не означало сексуального подавления: жены в послевоенной Америке были сексуальными энтузиастками [May 1988: 102].

 

Напомним, что в более пуританские времена СССР обвиняется именно в падении нравов. В мифологии «коммунистического заговора» важное место занимала идея, согласно которой одним из приемов, позволяющих Москве вербовать сторонников среди молодых людей, являлась пропаганда сексуальной вседозволенности [см.: Sharp 2000: 102-103]. Более того, фундаменталистские течения американского антикоммунизма и позднее, в 60-е годы усматривали в начале сексуальной революции свидетельство коммунистического проникновения; например, А. Кинси обвиняли в том, что его известный доклад помогает коммунистам [см.: May 1988: 101]. Чего стоит хотя бы пассаж из журнала «Христианский антикоммунистический крестовый поход»:

 

Коммунисты не брезгуют никакими методами для достижения своих целей, сколь бы низкими они не были… Сталин приказал “разрушать мораль пропагандой разврата ( promiscuity ) и внедрением ее в сознание школьников и студентов, так же как и идеей партнерского брака… Для того, чтобы помочь воплотить эти идеи в жизнь, несколько лет назад сотни сексуальных преступников, извращенцев и проституток были помещены в один уединенный городок в Польше для того, чтобы фотографировать их оргии. Были сделаны тысячи снимков. Миллионы отпечатанных фотографий затем были отправлены по морю на корабле из Турции в Мобил, штат Алабама. Эти фотографии, или им подобные, сегодня отравляют умы несчетного количества юных американцев [Christian Anti-communism Crusade 1965: 2].

 

Этот текст любопытен, помимо всего прочего, тем, что позволяет проиллюстрировать, как внешнеполитическая риторика служит орудием выстраивания символических границ и иерархий в собственном социуме. Партнерский брак, который в одних направлениях антикоммунизма использовался для демонстрации преимущества над советским семейным порядком, в других рассматривался в качестве свидетельства коммунистического проникновения. Репрезентации «красного кошмара» гендерных отношений в СССР становятся фактором конструирования гендерного порядка США в «долгие пятидесятые» (того самого, кстати, который подвиг Бетти Фридан на написание эпохальной «Мистики женственности»). Крестовый поход против коммунизма представлял собой часть дискурса «мистики женственности». «Ридерс Дайджест» указывал на противоестественность профессиональных достижений женщин в СССР – ведь это неизбежно ведет к утрате материнских качеств [ Sharp 2000: 101]. Очевидно, что упоминавшиеся выше сюжеты фильмов, в которых «красная» героиня всегда предпочитает любовь (то есть, приватное) верности стране, идеям (то есть публичному), был вместе с тем посланием Своим. Он весьма жестко указывал, чем должны заниматься «нормальные женщины»: женщина является, в первую очередь, женщиной, и лишь во вторую - гражданином своей страны.

 

Наконец – и это нам представляется принципиальным - обратим внимание на то, как политический и гендерный дискурс переплетаются, поддерживая и корректируя друг друга. С одной стороны, гегемонная американская маскулинность в качестве необходимого элемента включала в себя антикоммунизм. С другой стороны, гомофобия являлась частью идентификационных стратегий американизма этого периода. Достаточно подробно исследован вопрос о том, что пресловутая «охота за ведьмами» сенатора Дж. Маккарти ассоциировалась с борьбой не только против коммунизма, внешнего и внутреннего, но и против зачастую связываемого с ним гомосексуализма [May 1988: 94-95; De Hart 2001: 128; Tickner 2001: 55]. Гетеросексуальное же поведение, согласно общепринятым взглядам того времени, должно было иметь кульминацией брак, который рассматривался как доказательство «зрелости» и «ответственности». Э. Мэй отмечает, что мужья, особенно отцы, носили знак «семейного мужчины» как свидетельство и мужества, и патриотизма [ May 1988: 98]. Соответственно, к тем женщинам, которые не подчинялись идеалу семейной жизни, крестоносцы антикоммунизма относились с подозрением: самостоятельные американки в каком-то смысле не американки ( Un - American ) [May 1988: 19]. Быть домашними означало для женщин выполнять национальный долг [May 1988: 102].

 

Подведем итоги. Гендерный дискурс явился одним из орудий Холодной войны, выполняя важную функцию в процессе инаковизации СССР: девиация социальная была представлена и как девиация гендерная. Репрезентации советской семьи стали одной из важных составляющих конструирования «красной опасности». Вместе с тем они служили способом поддержания и корректировки гендерных отношений в самом американском обществе; среди ресурсов создания толерантных моделей семейного поведения – дискурс международных отношений, что следует принимать во внимание при анализе, например, отношений в современной семье.

 

Данная статья является продолжением нашего исследования о репрезентациях американской семьи в советской пропаганде Холодной войны [Рябов 2004 a ]. Компаративный анализ – это задача отдельной работы; пока же хотелось лишь отметить ряд общих и специфических черт пропагандистского дискурса двух супердержав. Тезис о «зеркальности» образов врага в пропаганде СССР и США появился еще в 60-х годах [см.: Frank 1967: 26]. Нам представляется, что корректнее было бы говорить об их изоморфности, или, скажем, структурно-функциональном сходстве. Пропаганда с обеих сторон стремилась представить гендерный порядок Врага № 1, во-первых, как диаметрально противоположный собственному, во-вторых, как противоестественный, противный человеческой природе, в-третьих, как закономерное и неизбежное порождение противоестественного социально-политического порядка.

 

Холодная война представляла собой, помимо соперничества сверхдержав, множество поединков за определение маскулинности и феминности [ Enloe 1993: 18-19] - этот тезис Синтии Энлоэ, автора одной из первых работ, посвященной проблеме гендерных аспектов послевоенной конфронтации, представляется очень точным. (16) Действительно, гендерный дискурс был полем жесткой борьбы, когда аудитории навязывались представления о том, какие модели мужского и женского поведения являются эталонными. Сражения велись за сами критерии оценок; обе стороны стремились поместить образ врага в знакомую и привычную для аудитории систему нравственно-политических координат, придавая одним аспектам семейной жизни чрезмерное значение, в то время как другие замалчивались или искажались.

 

Разумеется, необходимо принимать во внимание гетерогенность дискурса Холодной войны. Антикоммунизм – основа консенсуса политического истэблишмента в США, внутри которого, однако, велась упорная борьба, и «красная угроза» была в ней серьезным фактором. Скажем, сторонники политики «Нового курса» Ф. Рузвельта или Демократическая партия в целом обвинялись в социалистических или коллективистских тенденциях, что позиционировалась как угроза национальной безопасности, родственная коммунизму. Говоря о гетерогенности дискурса Холодной войны, было бы нелепо отрицать, что в США была большая, чем в СССР возможность выражения альтернативных точек зрения на Врага № 1. Нам встретилось немало работ американских или иностранных авторов, изданных в эти годы в США, которые предлагали значительно более доброжелательную картину семейных отношений в СССР.

 

Наконец, несколько слов об актуальности исследований Холодной войны, которая гораздо ближе к нам, чем это иногда представляется. Дело не только в том, что современные события, будь то 11 Сентября или «оранжевые революции», без учета наследия Холодной войны не могут быть поняты адекватно. Продолжают быть удивительно востребованными многие составляющие пропаганды того периода, в том числе ее гендерного дискурса. С одной стороны, та критика создаваемой новым мировым порядком системы гендерных отношений, которая является частью современного антиамериканизма/ антиглобализма, обнаруживает значительное сходство с пропагандой Холодной войны. С другой, восприятие России на Западе во многом определяется теми дискурсивными практиками, которые формировали образ «красного кошмара» (17).

 

Библиографический список

Список иллюстраций

 

Примечания