"Mother Russia": Гендерный аспект образа России в западной историософии

О.В. Рябов

Своеобразной отправной точкой настоящего исследования является историософема "Матушка-Русь", примечательная тем, что в ней задается связь гендерной и национальной идентичностей. Этот термин, широко используемый в историософских спекуляциях и изысканиях культурологов, беллетристике и даже поп-музыке, давно стал на Западе своеобразным литературным штампом. Такая популярность термина "Матушка-Русь" заставляет предположить, что он фиксирует какие-то важные аспекты образа нашей страны за рубежом, а его исследование позволит пролить дополнительный свет и на проблему восприятия России на Западе, и на способы гендерного конструирования образа Другого в межнациональных отношениях.

 

Выявление логики гендерной составляющей национальных репрезентаций предполагает, на наш взгляд, анализ следующих проблем: как представлена гендерная идентичность России в западных текстах; каков исторический и интеллектуальный контекст такого образа русскости; как и почему относились к нему в России. Источниковую базу исследования составляют сочинения о России, написанные в различные периоды истории в странах Западной Европы и Америки; среди авторов И.Г. Гердер и Р. Штейнер, А. Камю и Г. Адамс, О. Шпенглер и А. Розенберг, В. Шубарт и Х. Ортега-и-Гассет и другие.

* * * * *

Вначале зафиксируем две идеи, заключенные в историософеме "Матушка-Русь": первая - русские относятся к России как к матери; вторая - сама Россия обладает качествами скорее женственными, в то время как противопоставляемый ей Запад - скорее мужественными. Если первая идея характеризует динамический компонент национальной идентичности русских (механизм идентификации с нацией), то вторая - статический (собственно образ нации).

 

Русские представляют свою нацию как объединение не сограждан, но родственников, как одну большую семью; Россию же они воспринимают как мать, а не как отца - подобные суждения включаются в западные тексты о России как весьма принципиальная характеристика нашей страны. Преобладанием материнского начала обычно объясняют специфические черты "русской души", ее преимущества и недостатки. Так, В. Шубарт одним из основных свойств русского типа культуры считает "доверие к бытию" и связывает его с тем, что для русского родная земля не противник, у которого он вырывает плоды своего труда, а мать, которая и милостива, и щедра. Однако излишняя снисходительность к человеческим слабостям, беззаботность, расточительность - это также следствия такого доверия (16, с. 89-90). Среди особенностей такой "матрифокальности" называют большую надежду на помощь и заступничество своей страны, что имеет следствием определенную детскость (24, с. 17); обостренное чувство долга перед Родиной-Матерью, особенно если она нуждается в помощи (21, с. 237; 24, с. 145); более сильную эмоциональную связь со своей страной и большую некритичность в оценке ее действий - "мать всегда права" (24, с. 111). Матрифокальностью объясняют и свойственную русским амбивалентность в восприятии России, которая иногда имеет следствием отсутствие патриотизма и чувства национального достоинства (24, с. 140-144).

 

Для характеристики статического компонента типичной является оценка России С. Грэхемом - "страна-женщина", "жена западного человека-мужчины". Чтобы выразить свое восприятие нашей страны, английский автор использует традиционные феминные образы: Россия - это сердце, это церковь, это ночь (18, с. 327-330).

 

Обосновывая подобные мысли, авторы обращаются к анализу элементов структуры национальной идентичности России.

Один из аргументов - это решающая роль женщины в жизни нашей страны; "Россия сильна женщинами" (18, с. 326-327). Женщина объявляется своеобразным воплощением русскости . Нередко она становится символом национального спасения . Среди качеств, которые включаются в ее идеализированный образ, обычно называют нравственную и физическую силу , заботу, жалость, верность, целомудрие. Несложно заметить, что перечисленные черты относятся к материнскому архетипу. Женщина в России - это прежде всего женщина-мать. Иногда русская женщина, особенно на Западе, ассоциируется с бабушкой, в образе которой материнские черты выражены еще отчетливее.

 

Говоря о гендерных характеристиках той или иной нации, мыслители обращают внимание и на специфику ее религиозности. В связи с этим, во-первых, высказывается убежденность в мистической связи России и мирового женственного начала (и говорят, например, об особой чуткости русских к Софии); во-вторых, акцентируется внимание на различных формах сакрализации материнства на Руси (исключительное место Богородицы в русском православии, поклонение Матери-сырой земле, культ Премудрости Божией). Например, О. Шпенглер уверяет, что "русский начисто лишен отношения к Богу-Отцу", и связывает с этим многие особенности русского культурного кода (13, 308 прим.). В свои рассуждения о России-Женщине В. Шубарт включает анализ культа Марии как Богоматери, Матери-сырой земли в народной религиозности (27, с. 55).

 

Следующий элемент структуры идентичности - национальный характер: русскость маркируется как феминность. Западные авторы нередко прямо говорят, например, о "женственной уступчивости" (16, с. 181) или "женственном непостоянстве" (16, с. 85) русских. Но еще более принципиальным, чем такая, эксплицированная, маркировка представляется то, что практически все качества, составляющие традиционный образ "русскости" - это качества феминные; если "опрокинуть" их на гендерную сетку координат, то они однозначно ассоциируются с различными гранями женского начала и восходят еще к гендерным оппозициям античной культуры (форма и материя, предел и беспредельное, Единица и Двоица).

 

Среди традиционных свойств русскости называют бесформенность - и связанные с ней склонность к анархии, стремление во всем доходить до крайностей, противоречивость, пассивность, упование на "авось", своеобразную открытость и незавершенность русского бытия (потому в нашей стране возможно все, и сама вера в ее будущее проистекает из образа России как "чистого листа", как потенциальности). Русскость - это природность и обуславливаемые ею преобладание эмоционального над рациональным, размытость границы, отделяющей одну личность от другой (что имеет следствием сострадание, устремленность к братству между людьми - и отрицание персональной ответственности и долга). Это - приоритет моральных оценок над правовыми; такое искание абсолютного добра оборачивается неуважением к праву как к добру относительному. Это - пластичность, которая интерпретируется и как всечеловечность, и как отсутствие оригинальности. Постоянная феминная характеристика русских и славян вообще - это мягкость; в отношении ближнего она проявляется как доброта, в отношении других народов - как миролюбие и уживчивость, в отношении власти - как покорность, в отношении жизненных обстоятельств - как смирение и терпение. Это, наконец, интуитивное познание и религиозность.

 

Совокупность обозначенных предикатов русскости в западных текстах получает название женственности. Однако русскость награждается и другими маркерами; один из них - детскость. Еще в начале XVIII века в своих "Анекдотах о Российской империи" англичанин В. Ричардсон написал: "Русские - это бородатые дети" (25, с. 174). Другой маркер России - это восточность: многие грани русскости объясняют влиянием азиатского начала). Наконец, русскость соотносят с прошлым - со средневековьем или варварством. Все эти маркеры характеризуют Россию как Иное по отношению к Западу (в возрастном, культурно-типологическом и историческом смыслах) - и тем объединяются с маркером феминности, которое есть Иное в смысле гендерном. Воспринимая Россию как некую Периферию по отношению к Западу-Центру, западные авторы (равно как и отечественные) не могли не атрибутировать ей тех качеств, которые в бинарных оппозициях занимают место периферийное и потому традиционно маркируются как феминные. Таким образом, Россия была обречена быть названа женственной.

 

Подобное восприятие России в западной историософии (безусловно, не единственное, но доминирующее) получает отражение и в суждениях об уникальности нашей страны. О. Шпенглер в работе "Прусская идея и социализм" пишет: "Россия - это не другой народ, а другой мир… Разницу между русским и западным духом необходимо подчеркивать самым решительным образом. Как бы глубоко ни было душевное и, следовательно, религиозное, политическое и хозяйственное противоречие между англичанами, немцами, американцами и французами, но пред русским началом они немедленно смыкаются в один замкнутый мир <...> Настоящий русский нам внутренне… чужд… Он сам это все время сознавал, проводя разграничительную черту между "матушкой Россией" и Европой" (14, с. 151-152).

Представление о России как Ином фокусируются в столь популярном на Западе образе "таинственной русской души". Редкая публикация о нашей стране обходится без упоминания о тютчевском "Умом Россию не понять…", о "загадке России", о России-Сфинксе (см.: 11).

* * * * *

Что касается контекста, в который помещаются гендерные характеристики России, то для него свойственны общие закономерности отношения к Иному: феминная инаковость способствует возникновению как "русофильских", так и "русофобских" представлений.

 

Женственная Россия вызывает симпатию благодаря своей близости к природе, открытости, душевности, приоритету любви над законом, братству, преодолевающему западный эгоизм. Особое значение в секулярный, прагматический век Европа придавала русской религиозности. Так, С. Грэхем пишет, что Святая Русь - это душа Европы, это "наш союз с Богом" (18, с. 329-331), и уподобляет Запад библейской Марфе, которая "печется о многом", Россию же - Марии, которая думает о Боге (см.: 5, с. 252-253). Идея комплементарности России и Запада, воплощающих различные ценности, нашла выражение в тезисе Р. Штайнера о грядущем духовном браке между германством и славянством (причем первое символизирует, разумеется, мужское начало, тогда как второе - женское; см.: 4, с. 310).

 

Еще более значительной миссия России выглядит в тех концепциях, где ей отводится роль спасительницы Европы, например, у В. Шубарта: "Именно Россия обладает теми силами, которые Европа утратила или разрушила в себе. (…) Россия - единственная страна, которая способна спасти Россию и спасет ее…" (16, с. 33-34).

 

Причины симпатий к женственной России - как и сама потребность западной культуры в таком образе - в какой-то степени проясняются при более внимательном рассмотрении мифа о русской женщине, который прочно вписан в историософский нарратив не только в России, но и на Западе. Приведем несколько характерных для него суждений: "Никакая другая женщина, по сравнению с русской, не может быть одновременно возлюбленной, матерью и спутницей жизни" (16, с. 184; курсив мой. - О.Р.); она "объединяет в себе все преимущества своих западных сестер", не имея их недостатков (там же); она разделяет все интересы любимого мужчины, но при этом сохраняет свою женственность и не оставляет дом (17, с. 275), она ни в коем случае не "синий чулок" (16, с. 184). Для патриархальной культуры такой вариант решения женского вопроса представляется, пожалуй, идеальным, поскольку снимает одно из основных противоречий - как совместить все милые сердцу мужчины женственные добродетели (мягкость, нежность, такт) с женской потребностью в достижении, с интеллектуальным развитием, с ориентацией на успех в политике или бизнесе? В андроцентрической картине мира женщина представлена либо как "восточная" (со всеми ее плюсами и минусами), либо как "западная" - tertium non datur. России же как Востоко-Западу и здесь дан третий путь, синтезирующий все преимущества и Востока, и Запада - ход мысли, который типичен для логики "русской идеи" . Вопрос же о том, почему бы русской женщине совмещать в себе не преимущества, а недостатки и Востока, и Запада (подобно тому, как Россия может быть не только Евразией, но и Азиопой) просто не ставится. Поскольку Иное - это место, где возможно то, что более не возможно "нигде и никогда", постольку оно является на редкость удобным ментальным пространством для конструирования самых произвольных схем. Подтекст рассуждений западных авторов о русской женщине таков: "наши", европейские феминистки требуют изменения "статус-кво", мотивируя это высоким уровнем своего личностного развития. А вот есть такая женщина - русская, есть такое место на земле - Россия, где женщины нисколько не уступают западным сестрам, но при этом остаются женственными и милыми существами и не стремятся к равноправию "по-феминистски".

Однако Иное вызывает не только восхищение и упования на преображение неправедной реальности, но также непонимание, страх и неприязнь. Женщина как Иное - и святая, и блудница; и Мария, и Ева; и надежда на спасение, и грехопадение. Подобный дуализм заметен и в облике феминной России: "русофобские" умопостроения коррелируются с женофобией. России инкриминируются феминные же непредсказуемость, нестабильность, иррациональность, неспособность к самоконтролю, неумеренность ни в чем: доброта и милосердие и те вызывают опасения, - ведь даже с самыми благими намерениями Россия может задушить в своих "медвежьих объятиях". Россия как "империя зла" - это рабье смирение, отсутствие уважения к праву, поглощение личности безликим коллективом. В таком контексте идея необходимости контроля над Россией - подобно тому, как каждой женщине необходим контроль со стороны мужчины, - выглядит на Западе вполне разумной и естественной. Эти сентенции обретают особую эффективность еще и потому, что отношения между мужчиной и женщиной традиционно воспринимаются как едва ли не наиболее легитимный, естественный и не подлежащий сомнению вид социальных связей и социальной иерархии. И если проанализировать, например, гендерную нагруженность норманнской теории (в широком смысле), то обнаружится все та же модель взаимодействия - славянская бесформенная стихия оформляется германским маскулинным элементом. Так, А. Розенберг в "Мифе XX века" пишет, что в основе арийской культуры лежат мужественные ценности, аполлоническое начало, в то время как в основе культуры неарийской - женственное, дионисийское (26, с. 48-50); ярким примером арийской маскулинной активности он называет культуртрегерскую деятельность варягов на Руси (26, с. 102-104). И, по мнению А. Гитлера, организующее, оформляющее начало в России - это всегда немцы (2, с. 556), и в его речах мужественные германцы противопоставлены женственным славянам (7, с. 25; 20, с. 137).

 

В таком ракурсе становится понятнее динамика отношения отечественных авторов к идее женственности России. В дни мира ее могли принимать с безразличием, с благосклонностью, с восторгом - и в феминности России видели возможность особого пути для нее (см.: 10). Вместе с тем в периоды обострения международной обстановки русские мыслители воспринимали подобную гендерную трактовку оппозиции "Россия-Запад" как некую идеологическую диверсию. Показателен пример изменений в воззрениях В.В. Розанова. В одной из статей 1911 года он предлагает свой комментарий к "распространенному в Германии мнению о женственности русских, которые в сочетании с мужественной тевтонской расой дадут чудесный материал для истории" (8, с. 322). Мыслитель соглашается с тем, что Россия - "женщина, вечно ищущая жениха, главу и мужа" (8, с. 329), но вместе с тем подчеркивает следующее: женская уступчивость и мягкость "оказывается силой". Жена входит в дом мужа как ласка и нежность в первый миг, но уже во второй она делается госпожой (там же). Так и европейцы оказываются побежденными русской женственностью; они сами отдаются русскому началу, отрекаются от "самой сущности европейского начала - начала гордыни, захвата, господства" (там же).

 

Однако в годы Первой мировой войны означенный способ аргументации представляется Розанову явно не достаточным и не убедительным. В работе 1915 года мыслитель решительно возражает против идеи женственности русских, усматривая в ней оправдание германского империализма с его тезисом, что славяне - это "прирожденно-рабская нация". Розанов подчеркивает, что "ныне поднялся этот "бесхарактерный и "женственный" русский мужик, чтобы показать соседям, что не такая уж он и "баба", как рассчитывает его сиятельство, прусский юнкер" (9, с. 30-31).

 

Похожие оговорки в различные периоды своего творчества сочли необходимым сделать Н.А. Бердяев, И.А. Ильин, Н.О. Лосский, М.О. Меньшиков, В.Ф. Эрн и другие отечественные авторы (6, с. 517; 3, с. 189-190; см.: 10, с. 206-212).

 

Критике подвергалась не только идея женственности России, но и сам расхожий образ русской души, который и позволял соотносить русскость с феминностью. Один из наиболее убедительных вариантов альтернативного образа России принадлежит перу И.Л. Солоневича, возлагавшего значительную долю вины за феминизированный (пассивность, мягкость, любовь к страданию, неспособность к государственному строительству) образ русского мужчины на русскую же литературу и философию, которые, по его оценке, фактически и провоцировали немцев на агрессию (12).

 

одобные атаки отечественных авторов на идею женственности России могут показаться слишком резкими - ведь, как было отмечено, и симпатии к русской культуре, убежденность в ее мировом значении коррелируются с образом России-Женщины. Однако обратим внимание на то, какое место в мире отводится женственной России в работах авторов, настроенных вполне "русофильски". Так, С. Грэхем называет Россию "женой западного человека", так как она "ближе к земле" и "дает нам хлеб" (18, с. 327). Гендерное разделение труда оказало влияние и на другой аргумент этого английского автора: "Святая Русь молится за нас и поддерживает огонь домашнего очага, в то время как мы отправляемся в мир" (18, с. 329), то есть России-женщине отводится приватная сфера, в то время как Англии-мужчине - публичная. "Англии необходима Россия, живущая по принципам святости и простоты, как каждому мужчине необходима женщина - из-за пищи, которую она ему готовит и из-за молитв, которые она возносит за него" (18, с. 328) - всех ли россиян устроит такое понимание комплементарности маскулинного Запада и феминной России?

 

А вот как видится миссия России другому "русофилу", В. Шубарту: "Россия не стремится ни к завоеванию Запада, ни к обогащению за его счет - она хочет его спасти. Русская душа ощущает себя наиболее счастливой в состоянии самоотдачи и жертвенности. (...) Она переливается через край - на Запад. (…) Она намерена не брать, а давать. Она настроена по-мессиански" (16, с. 29). Русь потому Святая, что готова пожертвовать собой, пренебречь своими интересами ради спасения Запада? Еще Дж. С. Милль когда-то обратил внимание на то, что сакрализация женщины в европейской культуре всегда включала представления об ее жертвенности и альтруизме (см.: 10, с. 115). И неудивительно, что тот же И.Л. Солоневич откровенно смеется над шубартовским пониманием смысла бытия России (12, с. 386-387). Здесь вполне уместны параллели с феминистской критикой культа женственности; как известно, тот оценивается как своеобразная идеологическая ловушка, при посредстве которой женщины вытесняются из публичной сферы и лишаются возможности развивать свои общечеловеческие способности. И вслед за "Мистикой женственности" Б. Фридан впору писать о "Мистике русскости": быть может, женственной России с ее всечеловечностью, смирением, загадочностью, соборностью, милосердием и любовью, России как "радикально Иному" - позволено включаться в мировой контекст только как "империи Зла" или как заботливой женушке и жертвенной матери?

 

В заключении еще раз подчеркнем значимость изучения проблемы гендерного аспекта образа России: и потому, что это расширяет круг источников для анализа стереотипов маскулинности и феминности, и потому, что позволяет открыть новые грани в исследовании одной из самых иррациональных сфер человеческого бытия - национальной.

 

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

 

© Copyright. О.В. Рябов. 2000. "Mother Russia": Гендерный аспект образа России в западной историософии // Общественные науки и современность. 2000. № 4. С. 116-122.