Поляки и русские в идентификационных стратегиях
российской пропаганды первой мировой войны

О.В. Рябов

"Славянский вопрос должен быть разрешен объединением всего славянства под защитой матери славянства - России", (1) - такими словами в августе 1914 года обратился к Николаю II городской голова Москвы в приветственной речи по случаю прибытия царской фамилии в древнюю столицу. Как известно, мифология России-Матери, Матушки-Руси играла важную роль в концептуализации русскости и в поисках национальной идентичности России - будь то в российской или в западной мысли. (2) Не будет преувеличением сказать, что основные черты русского национализма испытывали ее влияние. Это касается и этнического характера национализма, и типа отношений между личностью и нацией, и способов легитимации власти, и репрезентаций русской религиозности, и образов Чужих (то есть "Запада", "Европы") и Своих (грани образа "загадочной русской души" маркировались как женственные и противопоставлялись качествам маскулинного "Запада"). Кроме того, эта историософема играла системообразующую роль в гендерных отношениях российского общества и в гендерной картине мира русской культуре. Она определяла идентификационные стратегии российского национального дискурса: Свои - это дети Матушки-Руси, ее защитники.

 

Образ России-Матери был востребован и пропагандой Первой мировой войны: он использовался в публицистике, в военном плакате, в солдатской песне. (3) Как же мифология Матушки-Руси работала в идентификационных стратегиях этого времени в отношении Польши? Где и почему пролегала граница между Своими и Чужими - и по какую ее сторону располагали поляков? Таким образом, нам предстоит разобраться в вопросе, как гендерный дикурс используется в создании картин отношений Своих и Чужих. Цель статьи - зафиксировать идентификационные стратегии русской пропаганды в отношении Польши - мы хотели бы реализовать, анализируя труды русских философов, которые и составили основной корпус источников. Эти тексты - издаваемые в период с 1914 по 1918 годы книги, статьи в журналах, в газетах, публичные лекции - могут быть отнесены к жанру философской публицистики. Данные публикации имели широкую аудиторию, часто писались на злобу дня, активно влияли на формирование общественного мнения и фактически выполняли функцию пропаганды.

 

"Меч и Крест": Свои и Чужие в идентификационных стратегиях российской пропаганды

 

Отношение между Своими и Чужими мы расматрваем в качестве ядра коллективной идентичности, которая существует как процесс конкуренции различных дискурсов, соревнующихся между собой за определение "наших" и "не-наших" и, соответственно, за определение нормы и девиации. Различные дискурсы, различные идентификационные стратегии утверждают символические границы между Своими и Чужими на собственный манер (4), определяя при этом "более Своих" и "менее Своих" (или "внутренних Чужих"); последние при этом также маргинализируются или вовсе выносятся за рамки Своего.

Крайним случаем Чужих является Враг. Мы разделяем точку зрения, согласно которой образ врага определяется не только реальными качествами соперничающей стороны, но и теми функциями, которыe обусловливают редукцию и референцию составляющих его черт: (5) поддерживать идентичность социального субъекта, во-первых, и способствовать победе над Врагом, во-вторых. Отмеченные функции этого образа обусловливают его свойства. Враг должен порождать чувство опасности, вызывать убежденность в моральной правоте Своих и неправоте - Чужих. Гнев, отвращение, безжалостность - еще один "кластер" чувств, который призван вызывать образ врага; это предполагает использование такого пропагандистского приема, как дегуманизация Врага. Наконец, Враг должен быть достаточно слаб, чтобы Своих не покидала уверенность в неизбежности конечной победы. (6) Очевидно, образы Своих в значительной степени определяются репрезентациями Чужих. Главным Чужим в годы Первой мировой войны становится Германия, причем русские авторы воспринимают это событие в качестве не только собственно военной, но и метафизической конфронтации (7), например: Столкновение духа Германии и духа России мне представляется внутреннюю осью европейской войны. Все другие силы группируются на периферии. Гордая, материальная, внешняя идея германская сталкивается с смиренною, духовную и внутреннею идеею русскою. Словами Меч и Крест лучше всего характеризуется полярность этих двух всемирно-исторических сил. (8)

 

При всем многообразии вариантов рецепции русско-польских отношений ведущей тенденцией идентификационных стратегий русской мысли начала XX века следует признать вытеснение Польши за пределы Своего. Помимо государственно-политического, наиболее значимыми идентификаторами для русского национального самосознания являлись конфессиональный и цивилизационный. Поляков относили к Чужим, так как они были представителями Запада, противостоящего России, и католицизма, противостоящего православию. Тот факт, что они являлись к тому же и славянами, нередко лишь усугублял их инаковизацию - в этом усматривали "акт предательства". "Режим правды" национального дискурса порождал такие метафоры, как, например, "Иуда славянства" (Ф. Тютчев); поляков оценивали скорее как "Чужих среди Своих". В условиях начавшейся войны прежние идентификационные стратегии перестают отвечать задачам пропаганды. Дело не только в том, что пропаганда Германии и Австро-Венгрии также активно разыгрывает "польскую карту" - просто новая политическая конфигурация в Европе вынуждает "изобретать" новые идентификаторы.

 

Во-первых, утрачивает эффективность оппозиция "Европа (Запад) / Россия". Как известно, начиная с петровских времен самым значимым Другим для русской идентичности был "Запад". Теперь же обнаруживается, что "старая антитеза Россия и Европа вдребезги разбивается настоящей войной…" (9), что рука об руку с Россией воюют против Германии "стопроцентно" западные державы. В этих условиях русские авторы обращаются к обозначенной еще Ф. Достоевским идее "двух Европ". (10) Все негативное в Европе как раз и воплощает Германия. Выясняется, что Россию и Европу разъединяло то, что "теперь с такою силою объективировалось в поднявшем меч германизме". (11) В. Эрн пишет даже об "анти-Европе", о Европе и "ее двойнике". (12) Между тем есть и другая Европа - "страна святых чудес", Европа "подвига и героизма", "веры и жертвы", "благородства и прямоты". (13) Вот с этой Европой у России "глубочайшее внутреннее единство", "общее почитание святынь". (14)

 

Наконец, русские авторы охотно разрабатывают идею "восточности" германизма. (15) Очевидно, эта "ориентализация" Германии выполняет функцию ее делегитимации. Подобное дискурсивное вытеснение Чужих за пределы нормы под названием "Европа" - распространенный прием пропаганды всех воюющих держав. В частности, это отразилось в самом популярном наименовании немцев в пропаганде стран Антанты - "гунны". В свою очередь, германская пропаганда эксплуатирует идею азиатской сущности славян вообще и русских в особенности, обвиняя при этом Англию и Францию в предательстве интересов "белого человека", европейской цивилизации - поскольку те во имя эгоистических сиюминутных интересов заключили противоестественный союз с "варварами". (16) Отметим также, что в августе 1914 в окрестностях Варшавы распространяются листовки, написанные от имени командования германской и австро-венгерской армий, в которых говорится: "Пусть восточное варварство отступит перед западной цивилизацией, общей у нас с вами <…> Общими силами мы выгоним из границ Польши азиатские орды". (17)

 

Второе изменение в идентификационных стратегиях, тесно связанное с первым, заключалось в пересмотре позиции по конфессиональным границам Своих и Чужих. Если ранее главным и наиболее опасным врагом православия считали католицизм, то теперь высказываются идеи о том, что все грехи "Европы" - от протестантизма. (18)

 

Уже эти изменения не могли не породить новый взгляд на Польшу. Разумеется, в различных типах дискурса польско-русские отношения репрезентируются по-разному, однако ведущей, по крайней мере, в привлекаемых нами источниках, становится тенденция признания "братской вины перед народом польским" (19) и поиск родственных уз. Эти вопросы тесно увязываются с отношениями русских и немцев. Заметим, что образ Внутренних Чужих играет важную роль в пропаганде Первой мировой войны, и принципиально, что "внутренняя Германия" объявляется виновницей и русско-польских разногласий. (20) Так, Е. Трубецкой пишет: "…Доселе мы находились под германским игом. Только теперь мы его сбросили, но до последнего времени оно тяготело если не над нашей территорией, то над нашей душой, над нашей волей и чувством". Он подчеркивает, что добрососедские отношения с Германией и Австрией поддерживались за счет славянства, и в особенности за счет Польши. Россию эти отношения ослабляли, мешая выступить в роли освободительницы славянского мира. (21)

 

Возглавляет же идентификационную пирамиду оппозиция "славянство - германизм". (22) Война рассматривается как "столкновение рас", "великая расовая борьба" (23): во-первых, славяне представляют собой главное препятствие немцев на пути к мировому господству, стремление к которому объявляется неотъемлемым от самой сущности современного германизма; во-вторых, сами "расовые" признаки славян и германцев противоположны. При этом Свои трактуются как носители тех качеств, которые обеспечивают им лидерство в мире, в настоящий момент или в будущем, в то время как Чужие воплощают все пороки. Эти различия признаются вечными и неустранимыми, (24) и подобная эссенциализация противоречий достигается различными приемами. Так, популярными становятся обращения к славянскому и германскому эпосам, которые якобы указывают на изначальную оппозицию двух народов, (25) апелляция к фактам истории. (26). Другим же способом явилось использование гендерных символов, метафор, образов.

 

"Русская Бельгия": Поляки и русские в гендерном дискурсе Первой мировой войны

 

Образы мужественности и женственности Своих и Чужих представляют собой один из важных интегрирующих/дифференцирующих признаков. Отделяя Своих от Чужих и определяя первое как норму и второе - как девиацию (Свои мужчины - самые мужественные, Свои женщины - самые женственные), гендер исполняет роль маркера, механизма включения/исключения, конструирующего символические границы между сообществами, и, таким образом, принимает активное участие в идентификационных стратегиях.

Это переплетение гендерного дискурса с другими видами дискурса (национальным, военным, политическим, межкультурным и др.) становится возможным также благодаря гендерной метафоризации, (27) то есть переносу смыслов, заложенных в оппозиции "мужское - женское", на объекты, с полом не связанные (нации, социальные группы, политические институты и др.). Среди этих смыслов - гендерная асимметрия, что позволяет при помощи гендера создавать и поддерживать властные отношения. Мы рассматриваем такие дискурсивные стратегии как вид "символического насилия", борьбы за символическую власть. (28)

 

В исследованиях неоднократно отмечалось особая роль гендера в конструировании групповой идентичности нации (29): идеи территории, национального сообщества, государства, подданных облекаются в образы "матери", "сыновей", "братьев" и т.д. Подобное обращение к гендерным метафорам необходимо для легитимации нации, которая невозможна без убежденности в "натуральности" национальной общности, ее "вечности", укорененности в сакральном. Эссенциализация, которая имплицитно содержится в картине отношений между полами, переносится и на отношение к нации. (30) Обращение к гендерным образам, символам, метафорам, оказывающее воздействие скорее через подсознание, весьма эффективно, поскольку отношения между мужчинами и женщинами, иерархия полов воспринимается как едва ли не наиболее легитимный, естественный и не подлежащий рефлексии пласт человеческой культуры.

Говоря об использовании гендера как орудия пропаганды Первой мировой войны, прежде всего отметим, что сущность дискуссий о характере российско-германских отношений в исследуемый период во многом определили идеи женственной России и мужественной Германии, получившие распространение в обеих культурах со второй половины XIX века. (31) Мы предлагаем рассматривать их в рамках дискурсивной формации, представляющей Россию как "радикально Иное" (32) по отношению к Западу; для ее обозначения мы вводим понятие "Russianism" - по аналогии с термином Э. Саида "orientalism" (33). Сама идентичность Запада конструируется через исключение России. Воспринимая Россию как Периферию по отношению к Западу-Центру, западные (в том числе немецкие) авторы не могли не атрибутировать ей тех качеств, которые традиционно маркируются как феминные. Такая феминизация русскости и подчеркивание собственной маскулинности помогает обоснованию определенного отношения к России, как в "русофобском", так и в "русофильском" дискурсах.

 

Пластичная амбивалентность концепта феминного как Иного помогает объяснить причины того, что идея женственности России была принята и в русской мысли, в первую очередь в мессианском дискурсе с его трактовкой предназначения России как спасительницы Запада (или человечества от западных влияний). Здесь в основу идентификации России положена ее противоположность Европе (не своеобразие, не отличие от нее, а именно противоположность). Интерпретация русского типа цивилизации как высшего, дополняющего и спасающего германо-романскую цивилизацию, предполагала включение в "подлинную русскость" таких феминных ценностей, как смирение, соборность, "правда", религиозность, всечеловечность. Западный же человек, напротив, представлен в мессианском дискурсе как самодостаточный индивидуалист. Неким "Сверхзападом", в наибольшей степени воплощающим маскулинные черты европейской цивилизации, предстает Германия. Идея комплементарности мужественной Германии и женственной России воплощалась в таких образах русских мыслителей, как "мистический роман" и "эротический гипноз". (34)

Разумеется, в пропагандистском дискурсе Первой мировой войны идея маскулинных немцев и феминных славян подвергается определенной трансформации. Вместе с тем они сохраняют влияние, выполняя важные функции в репрезентациях Своих и Чужих, и для нас принципиально, что их использование позволяло включать в число Своих Польшу.

Прежде всего отметим тот модус маскулинизации Чужих, который преследует цель обосновать собственное моральное превосходство при помощи атрибутирования Своим феминных качеств. Как известно, викторианская парадигма женственности предполагала интерпретацию нравственности (отождествляемой в первую очередь с бескорыстием и жертвенностью) как феминного. В исследовании Дж. Моссе показано, что репрезентации собственной страны при помощи образов непорочных женщин - обычный прием военной пропаганды, призванный убедить в чистоте намерений своей державы и справедливом характере войны с ее стороны. (35) Свои воплощают Добро, Чужие - Зло, абсолютное Зло. Подчеркнем, что в дискурсивных практиках российской пропаганды эта дегуманизация Врага достигается через его маскулинизацию: либо через эксплицированную гендерную маркировку "пороков германизма", либо через соотнесение их с теми качествами, которые в русской философии пола вполне устойчиво ассоциировались с мужским началом. Образ Своих насыщался противоположными, феминными качествами. Так, В. Иванов, противопоставляя аполлоническое начало маскулинного германизма дионисизму женственных славян (36), так характеризует последних: А славянство радуется смене и плавности форм и, плавя все формы, плавится само, текучее, изменчивое, забывчивое, неверное, как влага, легко возбудимое, то растекающееся и дробящееся, то буйно сливающееся; недаровитое к порабощению природы, но зато неспособное и к ее умерщвлению холодным рассудком и корыстью владельческой воли; готовное умильно прильнуть к живой Матери-Земле; лирическое, как сербская или русская песня, музыкально-отзывчивое, как горное эхо, на все голоса вселенной; в самом эпическом героизме своих юношей-воинов - женственное, как Душа Мира; знающее святыню явления, видящее в нем богоявление Единой Души. Любит оно, гульливое, как волна, узывчивую даль и ширь полей, и вольные просторы духа - и недаром тот, кто раздвинул мироздание в просторы беспредельные - Коперник, - был славянин. (37)

 

Отметим те пропагандистские приемы, которые позволяли создавать образ германизма как аморального и лишенного человеческих черт феномена.

 

Одно из проявлений "звериной мужественности" Германии (38) - это жестокость и культ силы, противопоставляемые природной доброте, кротости, незлобивости славянства. (39)

Большую популярность получает обвинение немецкой культуры в бездушном рационализме и преклонении перед техникой. (40) "Равнодушие машины" отмечает в немецком характере С.Л. Франк. (41) "Основная черта того, что зовется "немецкими зверствами", есть их обдуманность и методичность <…> То, что характерно для немецкой жестокости, есть ее планомерность". (42)

 

Другой аспект уподобления германизма чему-то механическому заключается в сравнении самой Германии с машиной, а современных немцев - с частями этой машины. (43) Культ организации представляет собой естественное порождение протестантского рационализма и расценивается как "злейший из ядов", обитающий в "больном теле" германизма. (44) В этом усматривают проявление человекобожия и гордыни немцев. (45) "Гордыня" - это термин, который в русском философском дискурсе использовался для характеристики Запада вообще и Германии в особенности. Россия же, напротив, была представлена как воплощение смирения. (46) Здесь необходимо оговориться, что Польша в системе идентификационных координат русского национального дискурса не вполне, казалось бы, подходит на роль воплощения смирения. Тот же Н.Бердяев использует "польский гонор" для того, чтобы точнее охарактеризовать "русское смирение". (47) Однако порок германизма - это не только высокомерие и отказ признать, что все народы равны перед Богом, сколько "хибрис" - "метафизическая спесь", "надменность… направленная не против людей, а против богов". (48) Как известно, грех гордыни назывался сатанинским; обвинение в сговоре с силами Зла, преисподней традиционно используется в конструировании образа Врага, и сравнение с дьявольским началом явилось важнейшим приемом дегуманизации германизма. (49)

Очевидно, от подобных обвинений один шаг до сомнений, а являются ли вообще немцы христианами? (50) Так, С. Франк трактует войну как конфликт между "истинно-христианской культурой" и "новым язычеством". (51) В. Иванов, настаивает на особой предрасположенности славян к "глубочайшему христианскому миропостижению". (52) Н. Бердяев также из "расовой принадлежности" (с ее жертвенностью, апокалиптичностью, устремленностью к духовным, а не материальным ценностям) выводит склонность русской и польской души к христианству, и особенно к христианскому мессианизму. (53) Жертвенность и бескорыстие - эти качества особенно часто использовались для спецификации русскости в философском дискурсе; высокое призвание России - освобождать другие народы, подчеркивал Е. Трубецкой. (54) Чтобы продемонстрировать нравственное превосходство Своих над Чужими, К. Бальмонт обращается к истории и утверждает, что, подобно тому, как когда-то славяне спасли Европу от монголов, русские и поляки спасут ее и на этот раз от нашествия новых варваров - немцев. Немцы, напротив, трактуются как воплощение корысти и национального эгоизма: "Демоны насилия, тщеславия и эгоизма ведут борьбу с защитниками свободы и человечности". (56)

 

М. Меньшиков в статье "Вечно женственное" пишет, что немцы утрировали в себе предполагаемую добродетель мужества и довели ее до грубого шаржа. Мягкость, незлобивость, простодушие славянской расы автор соотносит не только с женственностью, но также с христианством и с человечностью. Любовь к ближнему, снисходительность, нежность, кротость, уступчивость, терпение, смирение - все эти христианские добродетели вмещаются в образ высшей женственности, подчеркивает автор, и плохо вяжутся с представлением высшего мужества. К последнему подходит храбрость, суровость, гордость, наклонность повелевать, а не покоряться. Таков характер дикаря или воинственного варвара, с которым он и сравнивает немцев. (57)

 

Почему же произошла эта девиантная маскулинизация Германии или, по выражению В.Эрна, "глубинное расстройство того, что может быть названо половым моментом национально-колективной жизни" немецкого народа? Проиллюстрируем словами этого же автора тенденцию российской пропаганды связывать воедино национальные, конфессиональные и гендерные характеристики. По убеждению философа, немецкий народ возвел в догму аномалию отвлеченной мужественности и отрицание положительной женственной сущности... Мартин Лютер… перерезал живое духовное питание немецкого организма небесною женственностью Пресвятой и Пренепорочной Девы-Матери, и с тех пор начались трагические блуждания немецкого духа, через Критику чистого разума пришедшего к современному гордому предприятию: чистым насилием и одной лишь люциферической, отвлеченно-мужской техникой своей культуры захватить власть над народами и овладеть Землей. Вопрос, позволит ли Земля насильнику овладеть своею святою сущностью, - и решается на полях сражения. (58) Эта черта германизма еще более связывает поляков и русских. В работе "Острие русско-польских отношений" (1915) В. Эрн сравнивает католические Францию, Бельгию, Польшу и православную Россию, с одной стороны, и в протестантскую Германию, с другой, и подчеркивает: Наш общий враг - германизм, одетый в броню милитаризма, в своей глубине и движущей сущности опознается как бунтующий и бушующий протестантизм. <…> Когда немецкие лейтенанты стреляют в чудесную реймскую храмину Божией Матери и в неистовстве посягают на столь же чудесную парижскую ее храмину… мы негодуем как православные на то, что оскорбили ту Самую Божию Матерь, перед Которой распростирается ниц вся православная Русь. В Бельгии, Франции, Польше - это Ее алтари, Ее святыни, Ее чудотворные лики и списки… И мы верим, что нас сближает не только чувство гнева за одну святыню, но и еще нечто более высокое и ослепительное. (59) Философ настаивает на "подлинном родстве в онтологическом порядке" между православием и католицизмом. Как бы ни разделяли нас внешние формы и исторические новообразования - у нас есть некая несокрушимая общность в самых центральных святынях. Мы одинаково живем и движемся таинствами; разными устами, но с одинаковым литургическим пафосом воспеваем Пречистую и Пренепорочную Матерь Светов. Признаем же религиозно эту общность… и тогда падут массы ненужных, воздвигнутых злой человеческой волей преград. (60)

Такая связь Своих с мировым женственным началом определяет не только их моральное преимущество над Чужими, но служит залогом военной победы. Этот модус "аутофеминизации" предполагает использование таких смысловых оттенков образа женственности, как сила, власть, мудрость женщины-матери. Данные идеи, распространенные в мировой культуре, становятся особенно популярными в России этого времени по ряду причин. (61) Их включение в пропагандистский дискурс позволяет расценивать "женственность России" в качестве не недостатка, но военного преимущества: образ всемогущей и всепобеждающей Матушки-Руси, получивший распространение как в визуальной пропаганде, (62) так и в публицистике, используется для обоснования идеи неизбежного поражения Германии в данной войне. Важным источником оптимизма русских авторов представления о России как о "Доме Пресвятой Богородицы", (63) о том, что ей покровительствует мировое женственное начало. Заметим, что этот пропагандистский сюжет имеет самое непосредственное отношение к репрезентациям русско-польских отношений. Мы верим, отмечает В. Эрн, что "Францию спас от растоптания и уничтожения невидимый Покров Богоматери …Пречистая Дева своим Покровом сообщает русскому воинству ту несокрушимую сталь духа, о которую расшибаются тевтонские полчища и разбитые должны освободить от своего неистовства Польшу". (64) Наконец, особый интерес в контексте нашей темы представляет еще один модус феминизации Своих на фоне маскулинизации Чужих. Как известно, одним из механизмов этнополитической мобилизации является апелляция к гендерной идентичности Своих мужчин, к их роли "защитника", что достигается за счет картин бесчестья или сексуального насилия, которым Свои женщины подвергаются со стороны Врага-мужчины. Этот прием широко используется в пропагандистском дискурсе Первой мировой войны: Россия - это женщина, страдающая от притеснений немцев-мужчин. Так, образ издевательств над русскими женщинами со стороны немецких солдат создается в текстах В. Розанова. (65) Важное место в создании картины "немецких зверств" занимает образ "мученицы Польши" (К. Бальмонт). (66) О насилии над польками пишут многие авторы, в частности, В. Брюсов, В. Розанов. (67) Заслуживает внимания интерпретация последним этих событий, возводящая их в ранг расового конфликта: "С позволения кайзера Вильгельма немецкие солдаты насиловали полячек, чтобы смешивать польскую кровь с тевтонской и тем самым губить расу". (68). Заметим, что подобные приемы гендерной интерпретации военного противостояния использовались российской пропагандой и при репрезентациях других соперников Германии; союзники России, таким образом, нередко превращались в союзниц. (69) Следует подчеркнуть особую роль образа Бельгии в пропагандистском дискурсе стран Антанты. Метафора "изнасилование Бельгии" широко используется для обозначения оккупации этой страны, в том числе в пропаганде других соперников Германии. (70) Тема насилий, чинимых германскими воинами над бельгийскими женщинами эксплуатируется очень активно. (71) В этом контексте сравнение Польши с Бельгией, (72 )обозначение Польши как "русской Бельгии" (73) весьма красноречивы.

 

Таким образом, идентификационные стратегии российской пропаганды, помещающие Польшу в число Своих, основывались на атрибутировании ей феминных черт. Вместе с тем, разумеется, эта аутофеминизация не исчерпывает способов репрезентаций Своих и Чужих. Доминирующей тенденцией гендерной метафоризации в социальной жизни является трактовка феминного в качестве девиантного, нуждающегося в контроле: феминизация образа врага - обычный прием внутри- и внешнеполитической борьбы. (74) Аналогичные дискурсивные стратегии обнаруживают себя в российской пропаганде: Чужие феминизируются, а в образе Своих акцентируются маскулинные черты. Сама же идея женственности России расценивается как "изобретение германского империализма". (75) Феминизация Чужих, подчеркивающая их слабость и неизбежность собственной победы, - это одна из тенденций российской пропаганды рассматриваемого периода. (76) Распространялась ли эта тенденция на репрезентации Польши? На наш взгляд, хотя тема героизма польского народа, (77) образы "героической Польши" (78) использовались, пропагандистский дискурс не акцентирует мужское начало польскости. В этом отношении показательны идентификационные стратегии популярного еженедельника "Нива", статьи в котором позволяют судить о репрезентациях "повседневности" войны. Разумеется, в нем помещаются материалы и о польском героизме, о польских легионерах. (79) Однако это было скорее редкостью в сравнении с рассказами о героизме тех же бельгийских воинов, не говоря уже о британских или французских. Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что главные персонажи материалов об участии поляков в борьбе с немцами - это польские женщины. (80) Они нередко оказываются жертвами насилия со стороны офицеров германской армии - символизируя, вероятно, тем самым "честь истерзанной, опозоренной Польши". (81) Их героизм, готовность принести в жертву Польше честь и саму жизнь - это героизм мучеников. (82) Среди польских мужчин героями войны наиболее часто оказываются священники; польских воинов среди персонажей рассказов и репортажей "Нивы" почти нет. Одно из немногих исключений - рассказ "Казак из Техаса", в котором читатель узнает историю двух поляков, отца и сына, вернувшихся из Америки в Россию, чтобы сражаться против врагов польского народа и всего славянства - немцев. (83)
Как это можно объяснить? Маскулинность представляет собой поле конкурирующих дискурсов, которые находятся между собой в иерархических отношениях. (84). Доминирующая маскулинность российской пропаганды была славянской и православной, (85) и соответственно, маргинальные в этнически-конфессиональном отношении маскулинности, включая и польскую, как бы не получают полноправного членства в "клубе чудо-богатырей" (так называлась одна из статей о русской армии(86)). Польша - это скорее объект борьбы русских и немецких мужчин, (87) чем собственно воин, субъект войны. (88)

 

Такая виктимизация "русской Бельгии" не была, очевидно, случайной. Как известно, при всей своей "полонофилии", российская пропаганда исходила из того, что объединенная Польша будет соединена с Россией и фактически останется под ее суверенитетом. (89) В определенном смысле поляки продолжают оставаться менее Своими, чем это требуется для маскулинизации Польши. Наконец, следует учитывать, что польскость репрезентируется в качестве не только союзницы русскости, но и ее соперницы: сама русскость концептуализируется через оппозицию польскости. Так, в известной статье Н. Бердяева инаковизация и феминизация Польши достигается через сопоставление образов Эроса двух культур: "В польской душе есть страшная зависимость от женщины, зависимость, нередко принимающая отталкивающую форму, есть судорога и корчи. Эта власть женщины, рабство пола очень сильно у современных польских писателей, Пшибышевского, Жеромского и др. В русской душе нет такого рабства у женщины. Любовь играет меньшую роль в русской жизни и русской литературе, чем у поляков". (90) Такую же функцию фона, на котором маскулинизируется русскость, поляки фактически выполняют в работе В. Иванова: "здравомыслие о земном", реализм, ответственность, государственный инстинкт русских противопоставляются мистицизму, провидчеству, склонности к крайностям, хаосу польского начала. (91) То есть, полякам приписываются те качества, которыми традиционно наделяются сами русские.

 

Подведем итоги. С началом войны прежняя система идентификационных координат утрачивает свою эффективность; в новом идентификационном пространстве "Россия - Германия - Европа" Польшу помещают в число Своих. Важную роль в этом играл гендерный дискурс, который может быть рассмотрен как одно из орудий пропаганды Первой мировой войны; он принимает участие в конструировании символических границ между Своими и Чужими и установлении иерархии как между воюющими государствами, так и внутри их. Феминизация Польши (при помощи атрибутирования ей женственных черт, подчеркивания особой роли в ее судьбе Девы Марии, репрезентаций ее в облике женщины) была призвана показать ее родство с Россией и чуждость германизму, во-первых, и продемонстрировать преимущество - и нравственное и военное - русскости и польскости над Врагом (хотя мужское начало Российской Империи и русской армии должны были символизировать русские, и феминизация Польши одновременно акцентирует ее подчиненное положение в этнической и конфессиональной иерархии внутри страны). Мифология Матушки-Руси занимает важное место в идентификационных стратегиях российской пропаганды, которая настойчиво подчеркивает, что поляки чувствуют "сыновнюю любовь и преданность России", (92) что они понимают, что она им не мачеха, (93) что многие из них "впервые назвали Россию матерью". (94)

Библиографический список