"Россия-Сфинкс": Гендерный аспект западного образа "таинственной русской души" 

О.В. Рябов

"Россия - Сфинкс" - эта метафора, ставшая популярной после появления блоковских "Скифов", нередко встречается в текстах о России. Запад в роли Эдипа перед ликом загадочной Россией - весьма выразительный образ, отражающий какой-то устойчивый мотив отношения к нашей стране. Миф о русской загадке, уходящий корнями в глубь столетий, получил широкое распространение и в массовой культуре, и в историософских концепциях (1). Редкая книга о России обходится без упоминания о "таинственной русской душе"; о ней писали, в частности, О. Шпенглер и А. де Кюстин, В. Шубарт и Й. Геббельс. Для иллюстрации западного взгляда на эту грань русскости часто приводят слова У. Черчилля, в одной из своих фраз охарактеризовавшего русскую политику как "загадку, облаченную в тайну за семью печатями" (2). У. Чемберлен, воспроизводя эту фразу, добавляет: "Вряд ли есть другая страна, подобная России"(3). Иной раз кажется, что Россия находит особое удовольствие в том, чтобы удивлять и пугать Запад своей непредсказуемостью. Да что Запад! мы сами себя постоянно изумляем. Однако в настоящей статье предметом исследования будет не русское бытие само по себе, а способы перцепции и концептуализации русскости в западной мысли, западный образ России. Рассмотрим на примере образа России-Сфинкса, как конструируется гендерная идентичность(4) нашей страны в историософских текстах западных авторов. Для этого нам предстоит выявить логику идеи "загадочности России": ее модусы, аргументацию, связь с другими гранями традиционного (хотя и не единственного) образа русскости, интеллектуальный и исторический контекст, в который помещается данная идея, отношение к ней в России.

 

Основные гендерные оппозиции (форма и материя, предел и беспредельное, Единица и Двоица), сконструированные еще в античной мысли, прочно утвердились в европейской культуре. Феминные беспредельность, бесформенность, материальность, телесность, природность - это те характеристики, которые являлись системообразующими для западного образа русскости.

 

Россия как неоформленная материя не обладает определенностью и зафиксированностью, ускользает от понимания. Идея о "загадочной русской душе" в значительной степени обусловлена представлениями "о ненависти русских к форме" как к чему-то устойчивому, зафиксированному, что ставит в тупик европейцев, привыкших к норме, порядку, определенности. При этом западный, "прометеевский", человек выше всего ставит порядок; русский ищет противоположного. Первый ничего так не боится, как хаоса - "русский же ждет его с тайной радостью (5)". "Воплощение хаоса" - так характеризует Россию Г. Адамс (6). Особенно остро вопрос о "русском хаосе" вставал при обсуждении политической жизни России. Большинство западных "русофилов" и "русофобов" сходятся в том, что русские по своей природе анархисты. Не удивительно, что норманнская теория получила широкое распространение, выходя далеко за рамки собственно исторических изысканий. Она была популярна, например, среди иерархов Третьего Рейха (7).

 

Бесформенность является причиной экстремизма, феминной устремленности к крайностям - той грани русскости, которой уделяется много внимания в западных текстах (8). Еще А. де Кюстин заметил: "Золотая середина здесь неизвестна..." (9), а В. Шубарт противопоставляет западную "культуру середины" и русскую "культуру конца"(10).

 

Эта смена крайностей "придает русскому характеру нечто капризно-женственное"(11), порождая и другой постоянный маркер "загадочной русской души" - двойственность, противоречивость (12).

 

Женственным считается и такой модус русского хаоса, как непостоянство (13), и сквозь призму этого качества западные авторы оценивают многие события российской истории; уже в крещении Руси они усматривают характерную для русских легкость отказа от прежний верований и убеждений. Русским свойственна "резкая и неожиданная смена чувств и интересов". Дав обещание, они часто его не исполняют (14); Б. Пэрс иллюстрирует эту необязательность русским словом "отхотел" (15).

 

Не-оформленность, не-упорядоченность русской души эксплицируются в "пластичности", проявлением которой считают и художественную одаренность русских, и восприимчивость (16), и умение понять другого человека. Идея "всечеловечности", универсальности пластичной России, столь популярная в отечественной историософии, включается и в западный образ нашей страны.

 

Правда, незафиксированность и открытость иной раз получает и такую интерпретацию: "...Наиболее выдающейся чертой русского народного склада оказалась полная неопределенность и отсутствие резко выраженного собственного национального отличья" (17). Россию иные определяют как ничто, сосуд без содержания - подобные характеристики заставляют вспомнить слова О.Вейнингера, сказанные о женщине: "Женщина является только материей... она лишена всякой изначальной формы. Женщина - ничто; поэтому и только поэтому она может стать всем... Из женщины можно сделать все, что угодно (...) У женщин нет какого-нибудь определенного свойства; единственное ее свойство покоится на том, что она лишена всяких свойств. Вот в чем заключается вся сложность и загадочность женщины; в этом кроется ее превосходство над мужчиной..." (18).

 

Мягкость (как еще один модус пластичности, гендерная маркировка которого также сомнений не вызывает) - постоянно встречающийся эпитет русских. Эта мягкость проявляется в отношении ближнего как доброта, других народов - как миролюбие (19), власти - как покорность, жизненных обстоятельств - как терпение.

 

Идея пластичности характера русских коррелируется с верой в пластичность, открытость бытия России. Мир не определен: в нем все возможно. По замечанию одного английского автора, в глубине души русский верит, что Бог или судьба по своему усмотрению могут поменять все на свете. В России не существует окончательности, завершенности. Архангелы и серафимы могут быть низвергнуты с небес; дьявол имеет чудесный шанс к спасению; Каролинские острова в один прекрасный день могут быть обнаружены в Индийском океане; а Земля - стать центром Солнечной системы (20). Все хорошее может стать плохим - и наоборот. И получается, что твердых правил игры просто не существует. В России невозможно предсказывать будущее. Поэтому русские живут только настоящим (21).

 

Жизнь воспринимается как своеобразная игра в "русскую рулетку", и такая опрометчивость вполне объяснима. Русский по натуре - игрок, поскольку любит случай, щекочущий азарт риска и упоение от непредсказуемого, пишет В. Шубарт (22). Жизненная стратегия русского прекрасно иллюстрируется словом "авось", в котором отражено восприятие жизни как процесса непредсказуемого и неконтролируемого: все, что остается, это положиться на удачу, избегая глубокого вмешательства в ход вещей (23). Подобное упование на волю Бога, изначальное доверие к миру находит выражение в фатализме, из которого выводятся самые разнообразные следствия: пассивность (свойство, которое со времен И.Г. Гердера атрибутируется славянам (24)), бездеятельность, неспособность к длительному волевому усилию. По страницам западных книг о России вот уже второе столетие кочует образ русского мужика, суть жизненной философии которого выражает слово "ничего" - как ответ на все неурядицы (25).

Однако в России идея непознаваемого, иррационального, не-справедливого, но по-матерински милосердного мира, в котором всегда остается место случайности и надежде, порождает не только фатализм и пассивность. М. Брода обратил внимание на выполняющую важную функцию в концептуализации русской сущности и в российских, и в западных текстах идею особенной свободы России (26). Россия может стать всем, чем угодно, именно потому, что она бес-качественная, не-определенная; ведь хаос, беспредельность, не-зафиксированность - это одновременно и максимальная возможность, возможность прорыва, чуда. Подчеркнем, что сама логика русского мессианизма предполагала идею потенциальности России как незавершенности, как "чистого листа", и о возможности великого будущего для России писали Гердер и Лейбниц, Гегель и Ницше - и многие другие (27).

 

Раз нет ничего раз и навсегда зафиксированного, раз правила игры не установлены - значит, все можно исправить, переделать, перестроить. Человек может быть абсолютным хозяином своей судьбы. Россия и воспринимается как страна, в которой возможно всё: и стремительные взлеты, и необъяснимые падения. М.Бэринг замечает, что Россия - это страна, "где ничто не столь абсурдно, что ни может случиться" (28). Н.О.Лосский приводит слова одного западного автора о том, что русский народ - самый обаятельный и самый обманчивый, и добавляет: "Поистине Россия есть страна неограниченных возможностей"(29). "В России все возможно", "Россия - страна неограниченных возможностей" (30) (или - "неограниченных невозможностей", что, в сущности, то же самое) - весьма популярные эпитеты нашей страны (31).

 

Еще одним модусом рецепции России в женском обличье является сравнение русскости и природности. Россия непредсказуема, как сама природа, загадочна, так как связана особыми отношениями с загадочной природой, которая играет огромную роль в судьбах страны. Многие западные тексты проникнуты ощущением, что, помимо людей, активным субъектом российской жизни становится сама природа. "Из этой борьбы против русской земли и русской природы едва ли немцы выйдут победителями. Сколько детей, сколько женщин, и все рожают, и все приносит плоды, не смотря на войну и грабежи, несмотря на разрушение и смерть! Здесь мы боремся не против людей, а против природы <...> Это - месть пространства, которой я ожидал с начала войны" (32), - записал один офицер вермахта в своем дневнике. Именно "месть пространства!". Бесконечные просторы внушают ужас - кажется, что иностранцам в России противостоят не люди, но что-то более могущественное и чуждое - и потому непонятное и страшное. "Генерал Зима", "генерал Мороз" - быть может, в этих выражениях, кроме иронии и попытки самооправдания, звучит и мистическая вера в то, что в России возможно чудо в силу ее природности, в силу ее особенной связи с природными стихиями?

 

Природность России стараются обнаружить во многих атрибутах русскости; например, в семейных, братских отношениях, столь характерных для русских людей. По мнению западных авторов, русские ощущают себя не просто согражданами, но родственниками, одной большой семьей (хотя не прекращаются дискуссии по поводу того, является ли это чувство братства чем-то высшим по сравнению с западным пониманием личности, или же это всего лишь некая недоразвитость, отсутствие индивидуального самосознания).

 

Для русского человека, утверждается в текстах западных авторов, не характерно понимание, где проходит граница его личности и начинается личность другого (33), что имеет следствием отсутствие как западных представлений о собственности, так и права личности на частную жизнь.

 

Недостаточным развитием чувства личности объясняют невысокую ценность индивида, что обнаруживается в столь часто приписываемых русской ментальности психологии жертвенности и культе страдания (34), равно как и в отсутствии страха смерти, столь удивлявшем иностранцев (35).

 

Наконец, особенности понимания личности, ее границ и ее ответственности позволяют рассуждать о своеобразии правового сознания в России, соотношения морали и права. Кенотизм, христианская жалость к "униженным и оскорбленным", "милость к падшим" - все эти качества отмечают в русском этосе, добавляя, что излишняя снисходительность, освобождая человека от моральной ответственности, имеет своей оборотной стороной аморализм (36). Русскую культуру обвиняют в отрицании идеи персональной ответственности и долга (37).

 

Наконец, следствием преобладания природного над культурным считается доминирование у русских эмоциональной сферы над рациональной. Сам термин "душа", который так любят использовать для спецификации русского ментального склада, маркируется как феминное - в отличие от маскулинного западного "духа". Душа более телесна, чем дух, связана с материальным, с сердцем, со сферой эмоциональной, а не рациональной, с нравственностью, а не интеллектом. Мистицизм, интуиция, иррационализм как предпочтительные методы познания России - прекрасный фон для образа загадочного Сфинкса.

 

Итак, идея "русской загадки" сущностно связана с основными чертами традиционной для западной историософии репрезентации русскости. При этом качества, которыми наделяется образ России-Сфинкса, устойчиво маркируются как феминные и, таким образом, закрепляют представления о женственной России.

 

Что касается контекста, в который помещается этот образ, то для него характерны общие закономерности отношения к Иному. С. де Бовуар, размышляя над рецепцией женственности, показала, что образ женщины как Другого в андроцентрической культуре неизбежно будет включать в себя амбивалентные черты. Подобная амбивалентность прослеживается и в восприятии России-Сфинкса: инаковость, которая и позволяет писать о "русской загадке", порождает как "русофильские", так и "русофобские" настроения. Нередко от России ждут спасения Европы; ведь чудо - это всегда Иное (Россия - это "незабываемая, таинственная с к а з к а" (38)). Однако непредсказуемость России является причиной страха и вырастающей из него неприязни: ад - это тоже Иное, это другие. Желание "познать тайну" России, "расколдовать" ее лежит в основе стремления подчинить и контролировать ее.

 

В таком контексте становится понятнее отношение к образу России-Сфинкса в отечественной историософии. Основная тенденция конструирования образа страны русской мыслью Нового времени состояла в том, чтобы в основу идентичности послепетровской России положить противоположность Западу ( не русскую уникальность, не русское своеобразие, отличие от Запада, а именно противоположность). При этом отечественные авторы фактически восприняли западный образ России как Иного и согласились с теми маркерами нашей страны, которыми она наделялась в западной культуре - однако при этом радикально "переоценили ценности". Культ ценностей, противоположных западным - периферийных, феминных - , приводил русских мыслителей к идее женского мессианизма и миссии женственной России (39). В таком интеллектуальном контексте "русская загадка", и сам образ Сфинкса, становится едва ли не предметом национальной гордости.

 

Вместе с тем было и другое направление в русской мысли, другой способ идентификации России. Один из наиболее известных его представителей - И.Л. Солоневич. Его критика представлений о безгосударственности, жертвенности, любви к страданию, пассивности, мистицизме и других составляющих расхожего образа "таинственной славянской души" объясняет и отношение мыслителя к исследуемому в этой статье образу. По мнению Солоневича, именно такой - феминно-загадочный - образ России, созданный при активной поддержке отечественных "Бердяев Булгаковичей", фактически провоцировал западные державы на агрессию. Завершим статью фрагментом из "Народной монархии", который, как представляется, помогает взглянуть на многие привычные вещи несколько иначе: "Так называемый, русский сфинкс сейчас навис над Европой - может быть, и над всем миром, он ставит перед этим миром такую загадку, какую его сказочный предшественник ставил всякого рода Эдипам. Неудачный отгадчик рискует быть проглоченным. Последним незадачливым Эдипом был Гитлер. Будут ли другие? Все Эдипы до сих пор проглоченные Россией - никакого счастья русскому народу не принесли. (…) Лучше бы обойтись - России - без Эдипов, Эдипам - без России и обоим вместе без дальнейшей игры в загадки" (40).

 

Библиографический список

 

Copyright © Рябов О.В.
"Россия-Сфинкс": Гендерный аспект западного образа "таинственной русской души" // Гендер как интрига познания. М., 2000. С. 36-46.