Т.Б. Рябова

Политический дискурс как ресурс «создания гендера » в современной России

Опубликовано в: Личность. Культура. Общество. Т.V III . Вып. 4 (32). 2006. С. 307-320.

«Политика в России далеко не мужская. Она часто истерично-бабья… не умная… Настоящая, в лучшем понимании мужская политика должна быть иного качества». (1) Эти слова Эллы Памфиловой иллюстрируют, как гендерный дискурс может включаться в политическую риторику, а политический дискурс становится фактором формирования гендерного порядка. Тот факт, что эти слова принадлежат женщине–политику, постоянно и последовательно отстаивающей права женщин, особенно примечателен. Он свидетельствует о том, что причины гендерного неравенства в политике лежат глубже, чем собственно юридическое неравноправие; каноны политического участия в значительной степени определяются гендерным дискурсом.

Проблема причин и закономерностей использования гендерных образов, символов, метафор в политической борьбе, вызывает в последнее время большой интерес у исследователей. Проблема, поставленная в работах таких авторов, как К. Кон, Х.Хейст, К.Уолл-Йоргенсен, (2) изучалась и на российском материале. (3) Вопрос же обратного воздействия политического дискурса на гендерный порядок общества, напротив, практически не исследовался. (4)

Как известно, одно из основных методологических положений гендерного анализа состоит в проблематизации эссенциалистского понимания пола. Разумеется, биологические различия мужского и женского организмов оказывают влияние на разделение труда между полами, их участие в управлении обществом, стратегии брачного поведения, каноны мужской и женской телесности и многое другое. Однако само деление человечества на два социальных класса, мужчин и женщин, определяется не только биологическими, но и культурными факторами – в противном случае невозможно объяснить и историческую изменчивость, и культурно-национальную вариативность гендерных моделей. Гендер – как «созвездие значений, которые культура приписывает биологическим половым различиям» (5) — представляет собой социальный конструкт, который может меняться в зависимости от исторических и социальных условий под влиянием различных социальных институтов (армии, школы, СМИ и других). Популярное выражение из работы К.Уэст и Д. Циммермана – «создание гендера» (6) – точно выражает процессуальность и контекстуальность пола. Очевидно, особое влияние на формирование общественных норм и ценностей оказывает политический дискурс. Поскольку гендер, по выражению Дж. Скотт, есть первичное средство означивания отношений власти, (7) постольку политика связана с гендерным порядком самым непосредственным образом.

Целью данной статьи является анализ того, как политический дискурс современного российского общества влияет на гендерный порядок. Как воспроизводятся и легитимируются традиционные гендерные модели? Каким образом формируются и утверждаются новые каноны мужественности и женственности? Какую роль в утверждении гендерных канонов играют репрезентации Своих и Чужих? Но, прежде чем приступать к ответу на эти вопросы, уточним понимание ключевых терминов исследования.

Понятие дискурса в социально-гуманитарном знании обычно употребляют в двух основных значениях. В широком смысле дискурсом называют язык, который используется в рамках определенной области (8). Так, выделяют политический, научный, национальный и многие другие дискурсы, каждый из которых является специфическим способом интерпретации социального и имеет свои ключевые понятия. Объектом нашего исследования является политический и гендерный дискурсы. Политический дискурс — это способ толкования социальной реальности в ключевых терминах политики (прежде всего, власти). Аргументы и контраргументы в предвыборных политических дискуссиях, механизмы легитимации и дискредитации кандидатов ведутся на одном языке, строятся в одном ключе. «Гендерный дискурс представляет собой способ символической организации мира в бинарных оппозициях, стороны которых ассоциируются с мужским и женским полами». (9)

В узком смысле дискурсом обозначают связный текст, содержащий относительно ограниченный набор утверждений, который исходит из определенных посылок и для которого характерна внутренняя логика. (10) В результате проблема обсуждается заданным путем, тем самым – это принципиально – закрывая другие пути, которыми данный предмет может обсуждаться. (11) Так, например, при обсуждении поражения кандидата на выборах можно сделать значимым его принадлежность к непопулярной партии, недостаток компетентности или образования, а можно видеть причину поражения в том, что кандидатом является женщина. И, таким образом, дискурсы устанавливают то, что имеет значение, а что значение не имеет.

Дискурс может быть не только способом рассуждения, но и путем репрезентации объектов и тем с определенных позиций. (12)

Важная характеристика дискурса заключается в том, что он используется для конструирования социальных значений. (13) По Фуко, истина производится дискурсивно. Характеризуя процесс установления смыслов, Фуко вводит понятие «режима власти/истины», предполагающего, что власть и истина тесно взаимосвязаны. C одной стороны, власть сама производит истину, навязывая значения, поэтому дискурс следует воспринимать как насилие над вещами. С другой стороны, дискурсы определенным образом информируют субъектов власти о мире и тем самым влияют на них. (14)

Процесс наделения смыслом имеет важные последствия для общества. Производя знание, дискурс задает и жесткие рамки, в которых будет осуществляться восприятие. (15) После того, как значение сформировано и уже разделяется объектами дискурсивных практик, они ведут себя в соответствии с этими значениями. Так, формирование представлений о должном отношений полов в России имеет дискурсивный характер. Чуть ниже мы покажем, как политические силы могут навязывать определенные модели мужественности и женственности с помощью дискурсивных стратегий.

Фуко полагал, что невозможно находиться вне дискурса, невозможно избежать репрезентации, то есть представления реальности с определенной позиции, и, следовательно, эффекта истинности достигнуть нельзя. Индивид, рассуждающий в определенном типе дискурса, может даже не разделять эту точку зрения. Однако, как только индивид «развертывает» дискурс, он вынужден позиционировать себя как субъект дискурса. (16)

Субъектами, развертывающими дискурс и осуществляющими таким образом власть, могут быть социальные группы, политические партии, индивиды. Свой режим истины имеет и общество в целом: оно делает истинными дискурсы, например, с помощью санкций, или же заставляя быть субъектами дискурса тех, кто обладает высоким социальным статусом, легитимностью. (17) Задачей является обнаружить те пути, которыми эти дискурсы истины взаимодействуют с властными структурами. (18)

Принципиальным для нас моментом является то, что различные дискурсы находятся в постоянной конкуренции; субъекты дискурсов борются за право зафиксировать свое значение в языке. Победа в этой борьбе означает реальную возможность осуществления власти. (19) В связи с этим выделяют доминантные и подчиненные типы дискурсов.(20) Отметим, что истина тех, кто находится у власти, имеет больше шансов быть услышанной и принятой. (21)

В последние годы вопрос о причинах переплетения гендерного дискурса с другими типами дискурсов исследуется достаточно активно. О. Рябов, суммируя, отмечает, что, во-первых, в самой оппозиции «мужское — женское» заключена возможность использовать гендерный дискурс для четкой маркировки границы между Своими и Чужими и для продуцирования отношений неравенства и контроля. Другой причиной востребованности гендерного дискурса в идентификационных стратегиях является кажущаяся «естественность» эталонов мужественности и женственности: эссенциализация, которая содержится в гендерных концептах, переносится, например, на обоснование сущностного и потому неустранимого характера противоречий между враждующими социальными субъектами. Наконец, особый эмоциональный заряд обусловлен тем, что отношения между полами, иерархия полов воспринимаются обыденным сознанием как едва ли не наиболее очевидный и понятный, а потому легитимный и не подлежащий рефлексии пласт человеческой культуры. (22)

По этой причине различные политические силы используют гендерный дискурс в своей аргументации: в своих работах мы уже показывали, что корреляция маскулинности с властью, а фемининности с подчинением определяет ведущую тенденцию вовлечения гендерного дискурса в политическую риторику: маскулинизация Своих и феминизация Чужих является обычным приемом внутри- и внешнеполитической борьбы. (23) Вместе с тем политические силы активно участвуют в формировании новых значений и оценок женственности и мужественности. Это дает основание интерпретировать гендерный дискурс в качестве формы «символического насилия» (24), формы установления и поддержания властных отношений.

М аскулинизация и феминизация политических лидеров и партий сама по себе является фактором воспроизводства гендерного порядка. Вместе с тем следует обратить внимание также на то, что различные политические силы вкладывают разное содержание в понятия мужественности и женственности. С. Энлоэ, автор одной из первых работ, посвященной проблеме гендерных аспектов послевоенной конфронтации, отметила, что Холодная война представляла собой, помимо соперничества сверхдержав, множество поединков за определение маскулинности и фемининности. (25) На наш взгляд, точно таким же образом борьба политических сил между собой означает и борьбу за определение и переопределение того, что значит быть мужественным или женственным.

В связи с этим большое значение имеет тезис о множественной маскулинности ( multiple masculinities ), выдвинутый Р. Коннеллом. (26) Маскулинность не есть нечто гомогенное и единое, напротив, можно говорить об одновременном существовании различных типов маскулинности; различия их определяются классом, расой, этничностью, сексуальной ориентацией, принадлежностью к той или иной политической силе и другими факторами. Различные типы маскулинностей находятся в определенных отношениях, прежде всего в отношениях конкуренции и борьбы, что согласно Р.Коннеллу, характерно для любого периода истории. (27) Маскулинность, таким образом, может быть проинтерпретирована как поле конкурирующих дискурсов. Идея дискретного характера маскулинности позволила Р. Коннеллу сформулировать положение об иерархии маскулинностей – гегемонной (hegemonic) и подчиненных и маргинализируемых маскулинностях. (28)

Концепт гегемонии, сформулированный итальянским марксистом А. Грамши в 30-е годы XX века, был призван обозначить такое доминирование, которое выходит за пределы грубого насилия или силы закона и представляет собой укорененные в культуре способы легитимации государственной власти. (29) Р.Коннелл, опираясь на эти идеи Грамши, вводит понятие гегемонной маскулинности. Гегемонная маскулинность играет доминирующую роль в определении того, что считать «нормальным» в сфере гендерных отношений; эта роль обеспечивается не только благодаря насилию, но и таким факторам культуры, как образование, религия, СМИ. (30). Успешное функционирование гегемонной маскулинности зависит от способности предложить объяснение ситуации, установить набор терминов, в которых понимаются события и обсуждаются проблемы, сформулировать идеалы и определять моральные нормы. (31) Г егемонная маскулинность конструируется через противопоставление женственности, а также подчиненным маскулинностям. (32) Например, в британском гендерном дискурсе колониальных времен храбрость – это характеристика не просто мужчины, но белого мужчины; трусость же ассоциируется не только с женщинами, но и с цветными мужчинами. (33) Это не означает, что наиболее заметные носители гегемонной маскулинности есть всегда наиболее могущественные люди; в роли своеобразной иконы, легитимирующей данную иерархию, могут выступать, например, киноактеры или их герои. (34) Различные эпохи имеют собственную гегемонную маскулинность. (35) В исследованиях предложена такая типология гегемонной маскулинности: греческая модель гражданина-воина, иудео-христианская модель патриарха, модель рыцаря, модель рационального буржуа. (36) Наконец, в последние годы выделяется современный претендент на роль гегемонной маскулинности – маскулинность транснационального бизнеса. (37) Равным образом, очевидно, можно говорить об иерархии и борьбе разных типов фемининности – с той лишь оговоркой, что у женщины гораздо меньше возможностей быть услышанной. (38)

Так, в США в последние два десятилетия республиканцы обычно продвигают образец маскулинности, который в большей мере ассоциируется с гегемонной маскулинностью; представители же партии демократов гораздо активней эксплуатируют образ «нового мужчины», появившийся в США в 70-е годы XX века, прежде всего под влиянием идей гендерного равенства и кризиса традиционной семьи; «новый мужчина» наделяется эмоциональной чувствительностью, партнерским отношением с женой, отсутствием насилия любого рода по отношению к окружающим. К.Уолл-Йоргенсен показала столкновение и борьбу разных типов маскулинностей на примере американской президентской кампании 1992 года. Если имидж Дж.Буша-старшего конструировался в соответствии со стандартами гегемонной маскулинности того периода (герой войны, спортсмен, глава семьи), то имидж Б.Клинтона содержал в себе другие характеристики (пацифист, отказавшийся от призыва в армию по идеологическим причинам, эмоционально чувствительный, поддерживающий в семье эгалитарные нормы). (39)

Рассмотрим, как власть использует традиционные гендерные представления, во-первых, и создает новые, во-вторых. Мы далеки от мысли, что звезды политического Олимпа являются эталоном, образцом для подражания для всех граждан. Даже пресловутая песня группы «Поющие вместе» с рефреном «Хочу такого, как Путин!» (2002 г.) не может служить примером такого рода ориентаций. Очевидно, желание ориентиоваться на политика как на эталон зависит от типа общества и характера политической системы, а также возраста, пола, социального статуса и профессии. Вместе с тем, нам представляется возможным выделить два других пути влияния политического дискурса на создание гендерного порядка. Во-первых, это идеология, программные документы политических партий и высказывания политических лидеров (подобные тому, которое было приведено в начале статьи). Во-вторых, власть поддерживает образцы массовой культуры, утверждение которых отвечает ее интересам. Очевидно, герои рекламных роликов и «мыльных опер», подиумов и спортивных ристалищ – это те иконы, которые едва ли обрели силу без поддержки тех или иных политических сил.

Какие типы маскулинности и фемининности оказываются наиболее востребованными в современном российском политическом дискурсе? Гегемонная маскулинность постсоветской России отличается высокой степенью соответствия традиционному стандарту маскулинности – то есть ориентированному на инициативу, индивидуальные достижения, независимость и самостоятельность. Этот стандарт не только тесно связан с властью, следы его очевидны в разных сферах жизни общества. Например, Т.Клименкова отмечает сверхжесткую маскулинность российского бизнеса. (40)

Фактором, повлиявшим на тип постсоветской гегемонной маскулинности, стало то, что он выстраивался в условиях борьбы с коммунистической идеологией, и новые гендерные нормы во многом представляли собой отрицанием прежних. Р оль гендерного дискурса как маркера, механизма включения/исключения, конструирующего социальные границы между сообществами и внутри них исследуется достаточно давно. Одной из первых обратилась к анализу роли гендерного дискурса в построении социальных границ Н. Ювал-Дэвис. Исследуя национальные сообщества, она предложила интерпретировать гендерные символы в качестве своеобразных «пограничников», которые, наряду с другими маркерами, идентифицирует людей в качестве членов или не-членов определенного сообщества.(41) В идентификационный дискурс вовлечены образы Своих и Чужих гендерных порядков: мужественности и женственности, семейных отношений, иерархии полов, любви. Дж. Скотт, анализируя роль гендерного дискурса в политической идеологии, отмечает: «К ритика Французской Революции Эдмунда Берка основана на контрасте между безобразными, кровожадными ведьмами-санкюлотами («фурии ада в захваченных телах отвратительных женщин») и мягкой женственностью Марии Антуанетты…».(42) Мужчины Чужих обычно изображаются как либо недостаточно, либо чрезмерно маскулинные (агрессивные, амбициозные, или даже жестокие); женщины Чужих – как неженственных или слишком женственных (безвольные, безынициативные, бесправные и т.д.).

Репрезентация Чужих имеет несколько функций. Во-первых, мобилизационная функция. Чужие гендерные модели конструируются как враждебные, опасные, как угроза существующему гендерному порядку; так, образ Врага как сексуального агрессора представляет собой один из наиболее распространенных мотивов военной пропаганды. (43) Те же самые закономерности работают в отношении внутренних Чужих. В националистическом дискурсе маскулинность «лиц кавказской национальности» позиционируется в качестве сексуальной угрозы для этнических русских. (44) Во-вторых, репрезентации гендерного порядка Чужих (как Чужих на международной арене, так и внутренних Чужих) могут влиять на представления о собственном гендерном порядке. М еждународные отношения представляют собой поле производства маскулинностей, поскольку борьба за репрезентации подчиненных. маскулинностей составляет часть процесса их конструирования и разрушения. (45) Гендерный порядок Ч ужих выполняет функцию фона, на котором которых разумность собственного гендерного порядка становится очевидной. Например, Дж. Тикнер показывает, как во время Войны в Заливе гендерная модель Своих репрезентировалась американцами как более просвещенная и противопоставлялась маскулинистским режимам исламских обществ, где женщины изображались страдающими от репрессивного гендерного неравенства.(46)

Остановимся подробнее на функциях репрезентации Чужого гендерного порядка во внутриполитическом дискурсе.

Те политические силы, которые руководили страной после крушения СССР, строили свои образцы мужественности и женственности, противопоставляя их гендерному порядку советского общества. Один из элементов антикоммунистического дискурса вообще – это идея о противоестественности коммунизма. К. Вердери отметила, что инвективы социализму со стороны приверженцев либеральных ценностей базировались на утверждении, что тот представляет собой нарушение естественного порядка вещей, противоречит человеческой сущности. Это усматривалось, в частности, в том, что социализм искажает должные отношения между полами. Он порождает в мужчине инфантильность; основа же маскулинности — это частная собственность и сопутствующие ей независимость, ответственность, самостоятельность. (47) Женщин социализм лишает женственности и сексуальности. Притчей во языцех стал тяжелый физический труд советских женщин, а образы женщины как дорожной рабочей или «бабы» с отбойным молотком были растиражированы СМИ. (48)

Вместе с идеей возрождения традиционной семьи возвращаются и традиционные взгляды на роль мужчины как кормильца, добытчика и защитника. Мужчина, который не выполняет эту роль, теперь порицается как не соответствующий новому стандарту маскулинности. Изменились и представления о фемининности. Если в советской идеологии акцент делался на равноправии женщины и ее роли в общественном производстве, то в первые постсоветские годы все большее влияние стал приобретать тип, связанный с установкой «изъять женщину из производства и вернуть в семью». Другой тип, ориентированный на борьбу женщины за свои права, на успехи в карьере, бизнесе, обусловленный распространением либеральных ценностей и западного феминизма, не был очень влиятельным. Еще одна модель, которая является порождением антикоммунизма начала 90-х — это женщина-игрушка, неработающая и приносящая радость мужчине своим существованием (и жена «нового русского», и высокооплачиваемая проститутка). Р.Коннелл характеризует российскую ситуацию как «ошеломляющий исторический разворот» – от гендерного равенства к воинственному мизогиническому патриархату. (49)

Другим значимым фактором, позволившим в постсоветский период сформировать новые гендерные модели и отбросить прежние, явился ресурс сексуальности. Основная тенденция оценки советской сексуальности отражена в знаменитой и постоянно воспроизводимой сентенции: «У нас секса нет». Как известно, эта фраза, сорвавшаяся в полемическом запале с уст советской женщины во время одного из американо-советских телемостов времен начала перестройки, стала крылатой и превратилась в формулу обозначения отношения к сексу в коммунистических и даже посткоммунистических государствах. (50) Средства массовой информации в период перестройки и начале постсоветского периода акцентируют и гипертрофируют эту сторону жизни человека. (51) Сексуальность объявляется индикатором подлинной маскулинности, при этом Своим мужчинам приписывается как репродуктивная сила, так и способность контролировать сексуальность, Своим женщинам — привлекательность и молодость.

Принципиально, что устанавливается корреляция между сексуальной привлекательностью, с одной стороны, и демократией, с другой; это отражает пропагандируемый через масс-медиа новый стиль жизни, совмещающий в себе приверженность демократическим ценностям, антикоммунизм и сексуальность. Еще один важный аспект дискурсивных практик заключается в том, что подобное поведение маркируется как «западное» и тем самым как современное, соответствующее более высокой стадии развития человека и человечества. «Америка» портретируется в качестве места абсолютной сексуальной свободы (невзирая на то, что в действительности США – это страна с достаточно пуританскими нравами). (52)

Образам Своих моложавых, стройных, сексуально привлекательных дам противники коммунизма противопоставляют образы «старых толстых теток», чиновниц без возраста и признаков пола. Образам Своих сексуально привлекательных, молодых и сильных мужчин они противопоставили образ асексуальных старых и скучных «коммуняк». «Демократы» же обвинялись в оппозиционном дискурсе в том, что они привели страну к сексуальной распущенности («развратные демокрады»). Любопытен факт обвинения мужчин Чужих в предрасположенности к сексуальным девиациям. Например, в газете «Завтра» представители сексуальных меньшинств представлены как демократы, а демократия нередко объявляется формой полового извращения. (53) Безусловно, стандарты мужественности и женственности, пропагандируемые различными политическими силами, имеют различия. Так, образ «настоящего мужчины» как свободного, ответственного, самодостаточного, чаще используется в дискурсе правых партий и, как правило, имеет антикоммунистические коннотации. Он строится вокруг ценности независимости и самостоятельности, даваемой частной собственностью, как основного условия маскулинности и является мобилизационным в политическом дискурсе рыночных реформ. (54) Различия идеологий диктует и различия моделей женственности. Так, типы домохозяйки, феминистки, деловой женщины и другие вовлекаются в пропаганду партий различных партийных ориентаций далеко не в равной степени.

Политические силы соревнуются за определение эталона мужественности и женственности, выстраивают иерархии гендерных моделей, расценивая собственную как эталонную.

Те из них, кто находится у власти, обладают, во-первых, большими возможностями репрезентации Чужого как несоответствующего стандартам гегемонной маскулинности. Во-вторых, не менее важным, фактором является то, что политические силы, находящиеся у власти, форматируют гендерный порядок в соответствии с собственными интересами и задачами, предлагают новые стандарты маскулинности и фемининности.

Если модель маскулинности тех, кому принадлежит политическая власть в стране, воспринимается как эталонная маскулинность, маскулинность «со знаком качества», то она будет воспроизводить себя на других уровнях власти и в обществе в целом. При том, разумеется, что это зависит и от популярности власти, и от отношения избирателей к проводимой правящей элитой политике. (Например, тип менеджера-западника в 90-х годах стал тем образцом, соответствие которому ожидалось от представителей политической элиты).

Очевидно, что особое влияние на гендерный порядок общества оказывает маскулинность президента. От президента ждут проявления решительности, силы, инициативы, ответственности. Образы Б. Ельцина и В. Путина объединяет подчеркнутая маскулинность, соответствующая традиционному стандарту. В политтехнологиях применяются различные дискурсивные приемы маскулинизации политика (например, его маркировка избирателями, политиками, журналистами как «настоящего мужчины» или приписывание ему атрибутов маскулинности, успешности в «мужских видах деятельности»).(55)

В «демократическом» дискурсе Ельцин изображался как «настоящий мужчина» — сильный, статный, могучий, сломавший мощь государственной коммунистической машины. Важной чертой постсоветского типа маскулинности стало использование национального ресурса. Сторонники Ельцина любили представлять президента как типично русского правителя и типично русского мужчину с его сильными и слабыми сторонами; по оценке В. Костикова, «на президента работали те черты, которые, в сущности, определяют русский национальный характер. Идентификации с русским характером способствовала и внешность Ельцина — высокий рост, массивность фигуры, крупные черты лица. На вопрос, является ли основой доброжелательного отношения к Ельцину то, что он олицетворяет типично русский национальный характер, позитивно ответила большая часть населения».(56) Даже известное пристрастие политика к спиртному объяснялось национальной традицией.

Изменения в политической системе сопровождаются переконфигурацией отношений между моделями маскулинности. Одновременно с политиками создаются и продвигаются новые модели маскулинности. Имидж В. Путина более маскулинизирован, в том числе за счет постоянной актуализации его связи с социальными институтами, которые традиционно считаются маскулинизированными (спецслужбы, армия, спорт). Имиджмейкеры подчеркивали преемственность власти в России, но, вместе с тем, имидж Путина строился как альтернативный имиджу Ельцина. Противопоставление достигалось в том числе и за счет модификации типа маскулинности. Создаваемый образ стал больше соответствовать «западным» канонам маскулинности. Президент решает вопросы по-деловому, говорит четко и внятно. Особого внимания заслуживает определенная «германизация» его облика (57) служба в ГДР и знание немецкого языка, военное прошлое и военная выправка, равнодушие к алкоголю, особое расположение к Санкт-Петербургу, а не к Москве.(58) Подчеркнутая моложавость и отличная физическая форма президента (и его команды; внешний облик политической элиты за период президентства Путина изменился) также коррелирует с властью – властью-контролем над своим телом. (59)

Наконец, помимо производства и корректирования представлений о мужественности и женственности власть использует массовую культуру для создания гендерных моделей, релевантных собственным интересам. В этом плане показателен такой феномен современного гендерного дискурса, как фигура «Мужика», которая, по оценке О.Шабуровой, «выстроена как норма современной русской мужественности».(60) При этом, как полагает исследовательница, власть пытается инкорпорировать мифологему «мужика», создаваемую массовой культурой, в отстраиваемую ей идеологию.(61) Не случайно движение «Единство» (а затем «Единая Россия») позиционировало себя одновременно в образах Мужика и Медведя. (62) Хотелось бы добавить, что, на наш взгляд, власть не просто использует этот тип маскулинности – она принимает активное участие в его производстве. То есть, политический дискурс конструирует такую модель гендерных отношений, которая резко отличается как от советской, (63) так и от «западной», апеллируя к некой «подлинной русскости» и единственно возможной русскости. Идет своеобразное гендерное переформатирование электората под собственные нужды.

Политическими силами могут предлагаться и выгодные для них новые модели женственности. Ни образ женщины-политика, ни образ деловой женщины, ориентированной на успех в карьере, не является влиятельным. Женское обычно рассматривается как символ подчиненности, эмоциональности, необъективности – то есть тех качеств, которые, скорее, являются негативными для процесса управления. (64) Данные социологических опросов свидетельствуют, что ни женщины, ни мужчины не готовы проголосовать за женщину на президентских выборах.

Однако представления о женственности вариативны, (65) женское может выступать и символом морали, миролюбия, человечности — и это также может использоваться в политических кампаниях (например, в кампании Э. Памфиловой в 2000 году (66)). В русской культуре женственность ассоциируется не только со слабостью, но и с материнской силой и всемогуществом. (67)Используемые в политической риторике (чаще в патриотическом и коммунистическом дискурсе) образы женщины-матери, Родины-матери, м етафора иерогамии, брака, в которой Россия неизменно выступает в роли невесты или жены, также говорит об опасности преувеличивать роль делегитимации женственности.

(Например, в канун президентских выборов 2004 года Г.Зюганов обратился к избирателям–женщинам, поздравляя их с международным женским днем, так: «…у России — женское лицо. У России — материнский лик!) (68)

Подведем итоги. Представления о мужественности и женственности, которые поддерживает власть, могут эффективно использоваться в политической борьбе для дискредитации противников (например, в репрезентации Чужих как немужественных или недостаточно мужественных), в строительстве позитивно воспринимаемого имиджа политических лидеров и политических партий. Не удивительно, что власть сама принимает непосредственное участие в форматировании стандартов мужественности, она активно использует традиционные гендерные каноны, предлагает и апробирует новые гендерные модели мужественности и женственности, влияя тем самым на гендерный порядок общества.

Таким образом, форматирование и переформатирование гендерных канонов, становится политически выгодным проектом для сил, борющихся за власть.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. «Может ли женщина быть президентом?». ТВ-шоу «Короткое замыкание» (РТР, 26.03.2003).

2. Cohn C. Wars, Wimps, and Women: Talking Gender and Thinking War // Gendering War Talk. Princeton, 1993 ; Wahl-Jorgensen K. Constructing Masculinities in U.S. Presidential Campaigns: The Case of 1992 // Gender, Politics and Communication. Hampton Press: N. J., 2000; Haste H. The sexual metaphor. Harvard univ.press. Cambr., 1994.

3. Рябова Т.Б. Маскулинность в политическом дискурсе российского общества: история и современность // Женщина в российском обществе. 2000. № 4. С.19-26; Рябова Т.Б. Мужественность и женственность в политическом дискурсе современного российского общества // Гендерные исследования. № 11 (1/2004): Харьков: ХЦГИ. C . 207-226; Рябова Т.Б. Маскулинность как фактор российского политического дискурса // Genderforschung in der Slawistik. Institut fur Slawistik - Friedrich Schiller-Universitat Jena. (Wiener Slawistischer Almanach; Sbd. 55). Wien-Munchen, 2002. P.441-450; Riabova T., Riabov O. ‘U nas seksa net': Gender, Identity and Anticommunist Discourse in Russia // State, Politics, and Society: Issues and Problems within Post-Soviet Development. The Univ. of Iowa, 2002. P . 29 – 38. Использование сексуальной и семейной метафор в политической риторике изучалось в: Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991-2000). Екатеринбург, 2001. Баранов А. Н., Караулов Ю. Н. Словарь русских политических метафор. М., 1994; Образы власти в постсоветской России / Под. ред. Е.Б. Шестопал. – М.: Алетейа, 2004.

4. Отметим лишь, что проблема была поставлена в: Рябова Т.Б. Мужественность и женственность в политическом дискурсе современного российского общества.

5. Cohn K. Op.cit. P.228.

6. Уэст К., Циммерман Д. Создание гендера / Пер. Е.А.Здравомысловой // Труды ЦНСИ. № 4. СПб., 1996. С.19-32.

7. Скотт Дж. Гендер: Полезная категория исторического анализа // Введение в гендерные исследования. Харьков: ХЦГИ, 2001. Ч.2. С. 422.

8. Scollon R., Scollon S.W. Intercultural communication: A discourse approach. Malden, Mass.: Blackwell Publishers, 2001. P. 107.

9. Cohn K. Op.cit. P.230.

10. Scollon R., Scollon S.W. Op . cit . P . 108-109.

11. Йоргенсен М., Филлипс Л. Дискурс-анализ: теория и метод. Харьков 2004. С. 31; Cohn K. Op.cit. P.238; Hall S. Op.cit. P.329.

12. Hall S. The West and the Rest: Discourse and power // Formations of modernity /Ed. by S. Hall, B. Gieben. Cambridge : Polity/Open University, 1992, pp. 276-332. P. 291.

13. Steans J. Gender and International Relations: An Introduction. New Brunswick, N.J.: Rutgers University Press, 1998. P .25.

14. Йоргенсен М., Филлипс Л. Указ.соч. С. 32.

15. Hall S. Op.cit. P.318.

16. Hall S. Op.cit. P 292.

17. Hall S.Op.cit. P. 295.

18. Steans J. Op.cit. P.14.

19. Йоргенсен М., Филлипс Л. Указ.соч. С. 22. Hall S.Op.cit. P. 293.

20 Tickner J. A. Gendering world politics: Issues and approaches in the post-Cold War era. New York : Columbia University Press, 2001. P. 144.

21. Steans J. Op.cit. P. 25.

22. Рябов О.В. Межкультурная интолерантность: гендерный аспект // Культурные практики толерантности в речевой коммуникации: Коллективная моногр. / Отв. ред. Н.А. Купина и О.А. Михайлова. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2004. C . 169.

23. См.: Рябова Т.Б. Маскулинность в политическом дискурсе российского общества; Она же. Мужественность и женственность в политическом дискурсе современного российского общества; Она же. Маскулинность как фактор российского политического дискурса; Riabova T ., Riabov O . Op . cit .

24. Bourdieu P. Practical reason: On the theory of action. Stanford, 1998. P. 103.

25. Enloe C. H. The morning after: sexual politics at the end of the Cold War. Berkeley : Univ. of California Press, 1993. P. 18-19.

26. Подробная история развития идеи о множественной маскулинности см .: Masculinities in politics and war :  gendering modern history / ed. by Dudink S., Hagemann K. and Tosh J. Manchester ; N.Y.,  2004; Hooper Ch. Manly states: Masculinities, international relations, and gender politics. N.Y., Columbia Univ.Press, 2001.

27. Connell R.W. The men and the boys . Berkeley :  University of California Press, 2000. P. 10-12 .

28. Connell R.W. Gender and power:  society, the person and sexual politics. Cambr. [Cambridgeshire]: Polity Press, 1987.

29. Tosh J. Hegemonic masculinity and the history of gender // Masculinities in politics and war:  gendering modern history / ed. by Dudink S., Hagemann K. and Tosh J. Manchester;  New York, 2004. P. 41 – 58. P.44-45

30. Connell R.W. Masculinities. Berkeley:  University of California Press, 1995. P. 76; Connell R.W. Gender and power. P.184-185. Tosh J. Op.cit. P. 43.

31. Connell R.W. Gender and Power P. 107.

32. Connell R.W. Gender and power. P.186; см . также : Hooper Ch. Op.cit. P. 34.

33. См. Рябов О.В Межкультурная интолерантность: гендерный аспект // Культурные практики толерантности в речевой коммуникации: Коллективная моногр. / Отв. ред. Н.А. Купина и О.А. Михайлова. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2004. C . 1 76.

34. Connell R.W. Masculinities . P. 77.

35. Hooper Ch. Op.cit. P.40.

36. Hooper С h. Op.cit. P. 33.

37. Connell R.W. The men and the boys . P . 63.

38. По выражению П.Бурдье, бытие женщиной – это «бытие воспринимаемых», что сохраняет их в состоянии постоянной символической зависимости Bourdieu P. Masculine domination. Stanford, 2001. P. 63, 66.

39. Wahl-Jorgensen K. Op. cit. См . также : MacKinnon K. Representing men: maleness and masculinity in the media. London :  Arnold , 2003. P.14; Hooper C. Op.cit. P.51.

40. Клименкова Т.А. Женщина как феномен культуры: Взгляд из России. М., 1996. С . 66.

41. Yuval-Davis N. Gender and nation. L., 1997. P . 23 .

42. Скотт Дж. Указ. соч. С. 426 .

43. Рябов О.В. Нация и гендер в визуальных репрезентациях военной пропаганды // Женщина в российском обществе. 2005. № 3-4. С. 19-28.

44. Аджиева М. Отношение жителей г.Иваново к выходцам с Кавказа // Молодая наука — развитию Ивановской области. С.5.

45. Hooper Ch. Op.cit. P. 74, 115.

46. Tickner J.A. Op.cit. P.55.

47. Verdery K. From Parent-State to Family Patriarchs: Gender and Nation in Contemporary Eastern Europe // East European Politics and Societies. 8/2. Spring 1994: 225—255. P. 250—255.

48. Riabova T., Riabov O. Op.cit.

49. Connell R.W. Gender . P.24.

50. Riabova T., Riabov O. Op.cit.

51. См . Клименкова Т.А. Указ.соч.

52. Klimenkova T. The mythology of women's emancipation in the USSR as the foundation for a policy of discrimination // Women in Russia : a new era in Russian feminism. Ed. A. Posadskaya. L., N.Y., p.14-36. P . 19.

53. Примеры см. в: Рябова Т.Б. Мужественность и женственность в политическом дискурсе современного российского общества.

54. Riabova T., Riabov O. Op. cit. Рябова Т.Б. Мужественность и женственность в политическом дискурсе современного российского общества.

55. См .: Рябова Т.Б. Маскулинность в политическом дискурсе российского общества: история и современность; Рябова Т.Б. Мужественность и женственность в политическом дискурсе современного российского общества.

56. См .: Почепцов Г.Г. Имиджелогия. М., 2000. C . 612.

57. В качестве курьезного, но красноречивого примера, можно привести название книги одного немецкого автора – «Владимир Путин. Немец в Кремле » ( Rahr А. Wladimir Putin: der «Deutsche» im Kreml. Muenchen, 2000).

58. Любопытно, что пресловутая «западность» Путина интерпретируется его противниками соответствующим образом. Например, «Сам способ мышления Зюганова национальный, самобытный, выработанный глубинной русской жизнью как современной, так и всей предыдущей. Его человеческая природа неподдельно российская. Всякие чужеродные веяния, идеи, не проверенные отечественной жизнью, не найдут места в его интеллекте. Он культурнейший и образованнейший почвенник и, несмотря на крайнюю избирательность в восприятии, — открытый всему миру. Стихия свободной русской мысли клокочет в Зюганове. Сухостью питерского классицизма несет от Путина. Я наблюдал их в схожих обстановках. В университетах, на встречах со студентами. Путина — в Петербурге. Зюганова — в Воронеже. Какую блестящую лекцию посчастливилось прослушать воронежским студентам, какую мощь импровизации продемонстрировал Зюганов в обветшалом зале Воронежского университета. И как скован, беден мыслью, интонацией был Путин...» - Лысков А. Русский Зюганов (Кандидат в президенты России — на Воронежской земле) // Завтра. 2000. № 9 .

59. О строительстве своего тела как способе контроля и власти см .: Bordo S. The male body: a new look at men in public and in private. N.Y. : Farrar, Straus and Giroux, 1999; Bordo S. Reading the Slender Body // Body Politics. L., 1990.

60. Шабурова О. Мужик не суетится, или пиво с характером // О муже( n )ственности. М., 2002 C .532.

61. Приведем в качестве примера высказывания Д.Аяцкова, в бытность его губернатором Самарской? области: «Я всегда уважал этого мужика [Б. Ельцина], потому что он смог одолеть казавшуюся всесильной политическую машину, которая сломала столько людских судеб» (АиФ. 1997. № 37).

62. Шабурова О.Указ.соч. С. 553-554.

63. См .: Здравомыслова Е., Темкина А. Кризис маскулинности в позднесоветском дискурсе // О муже( n )ственности. М., 2002.

64. См .: Рябов О.В. « Матушка-Русь»: Опыт гендерного анализа национальной идентичности России в отечественной и западной историософии. М ., 2001.

65. см ., напр .: McClintock A. Imperial leather: Race, gender, and sexuality in the colonial conquest. N.Y., 1995); Mohanty C.T. Under Western Eyes: Feminist Scholarship and Colonial Discourses, in Dangerous Liaisons: Gender, nation, and postcolonial perspectives. Minneapolis , 1997; Рябов О . В . Матушка - Русь .

66. См . Рябова 2004. Об аналогичных тенденциях в американских политических кампаниях см .: Kahn K.F. Political Consequences of Being Woman: How Stereotypes Influence the Conduct and Consequences of Political Campaigns. N.Y., 1996.

67. Рябов О.В. Матушка-Русь. Указ.соч.

68. Советская Россия. № 30-31 (12514), суббота, 6.03.2004.